– Роуз Квинси. Рада знакомству.

– Томас Мэнн. Ангел видения истины.

– Ты больше похож на обглоданную псину, чем на ангела, – сказала она, внимательно разглядев его лицо. – Что, тоже день не удался?

– Как видишь.

– Слушай… – тяжело вздохнула Роуз, доставая из своей сумочки пачку сигарет. – Мне сегодня некуда пойти, потому что старая сука вышвырнула меня из своей вонючей лачуги. У тебя есть квартира или как? Можешь взять меня за полцены, мне надо перебиться сегодня ночью.

– Заманчивое предложение, дорогуша, только вот у меня за душой ни цента, – грустно усмехнулся Том.

– Ладно, дай просто заночевать, будем считать это платой, – она затянулась и, манерно держа перед собой руку с сигаретой, выдохнула дым в Тома. – Ну так что, красавчик?

– Я не думаю, что ты в состоянии заниматься любовью, – улыбнулся Том.

– Что, я так плохо выгляжу? – усмехнулась Роуз. – Ну, во всяком случае, твой дружок считает по-другому. Или скажешь, что это пистолет у тебя в брюках?

– Может по мне и не скажешь, но я джентльмен.

Они рассмеялись. Том помог ей подняться, и они вышли из туалета. Гарри проводил их улыбкой, многозначительно подмигнув Тому. На улице уже стемнело – краски вечера сгустились в смолу. Они молча шли рядом друг с другом, пошатываясь и путая ноги; он – грязный и побитый, она – изведённая до бессилия с поплывшим макияжем, оба – потерянные и красивые в своем откровенном уродстве. Две заблудшие души на задворках Америки, страждущие по приюту, который они бы могли называть домом, забытые Богом ангелы, святые в своей всепрощающей искренности, заставляющей их страдать сквозь прегрешения плоти, водоворот безумия жизни из грязи, они выйдут из него чистыми – лжепророки в лицах случайных прохожих будут пытаться уличить их в распутстве, но они были обнажены в своей правде. Том украдкой поглядывал на Роуз, преисполняясь желанием – он так давно не прикасался к женщинам, что забыл, как прекрасно пахнет их плоть и как вкусны в подавленной, кроткой страсти их губы. Ее нельзя было назвать красивой, но она была живой, и это цепляло больше, чем глянцевая внешность. А еще она находилась сейчас рядом, в то время как остальные только могли воротить нос от него. Он даже весь как-то подобрался, распрямил плечи и держал выше подбородок в неловком молчании как неопытный подросток на свидании. Она была шлюхой, ну и что? Кто возьмётся судить другого человека, не побывав в его шкуре? Она – шлюха, он – безработный алкоголик с размытым прошлым и обрывающимся в сознании будущим. Люди подвластны только суду правды, а в ней не было ни капли лжи. Как и в нем. Он верил в это.

– Подожди, дорогуша, – сказал Том, после чего перебежал дорогу к магазину и достал из водосточной трубы свой портвейн.

– У тебя что, по всему городу запрятаны бутылки? – спросила Роуз, когда он вернулся к ней. Она стояла, прислонившись к сетчатому забору.

– Я люблю выпить, да, – улыбнулся Том.

– Я это заметила.

– У тебя есть сигарета?

– Да. У тебя нет денег даже на сигареты?

– Обычно бывают, но не сейчас.

Они закурили; Том отчаянно втягивался, но не мог почувствовать дым в своих прокуренных легких – женские сигареты курились как воздух. Мимо прогремел поезд, они смотрели в его тёплые окна с размытыми силуэтами людей, фантомами, что неслись в глубину ночи, в безызвестность существования, где они пропадут, растворившись в суете – отныне и навсегда. Том сплюнул на асфальт и спросил:

– Можно я возьму тебя за руку?

– О господи, – выдохнула Роуз, закатив глаза.

Том крепко сжал ее руку, в то время как она просто отдала свою ладонь во власть его хватки с привычным безразличием девушки легкого поведения, хотя и ощущала себя довольно неловко – такой публичный жест нежности, как и проявление нежности в целом отвращало ее и вызывало только истерический смешок. Все, что касалось отношений, для неё являлось работой, и Роуз верила, что работа сделала ее невосприимчивой, но на самом деле невосприимчивой ее сделала боль. Она поразительно хорошо держалась – на людях, при друзьях, в одиночестве. Она никогда не плакала, не думала больше, чем нужно, не вспоминала лица тех, кто с ней лежал, и то, что они с ней делали. Единственное, что ее выдавало – это тряска рук, меж никотинных пальцев которых вечно тлела сигарета с испачканным помадой фильтром, пристрастие к алкоголю и – отчаянный взгляд загнанного зверя, который выглядел как ядовитая озлобленность, ставшей удачным прикрытием для страха, перераставшим с годами в ужас. Она знала, что абсолютно потеряна – как человек, заблудившийся в чаще и отчаявшийся найти выход – и поэтому просто степенно продвигалась все глубже в никуда в самое сердце нигде, стараясь удержаться на ногах; и двигала ею не надежда, а тоска безнадежности. Про надежду она забыла, когда впервые легла с клиентом. Пока он трахал ее, она смотрела в потолок и думала, что все, это конец. Точка невозврата. Она больше не будет такой, как прежде, нет, никогда, и она не сможет смотреть себе в глаза – она потеряна, сломлена, задушена, убита и воскрешена ради служения еще живым телам, полусгнивший кусок плоти на костях, чей липкий запах мертвечины перебивается дешевыми женскими духами. Она мертва, внутри – она мертва. Неуспокоенный душа, что слоняется в поисках двери, которая спасёт ее. Кто будет молиться за шлюх и хобо? Кто вознесет свои руки к кресту, выпрашивая прощение их грехов? Кто поможет каждому из них найти свою дверь? Как-то раз Том видел заросшего, но опрятного хобо, сидевшего со своей дворнягой на картонке и молчаливо выпрашивавшего деньги на пропитание – и в его взгляде, в том, как он улыбался и как держался, достоинства было больше, чем в королях. А теперь он смотрел на Роуз – и видел сквозь весь ее неприглядный, поплывший макияж, сквозь ее усталость, сквозь ее кисловатый запах пота, сквозь ее неровные зубы, вульгарную, грязную одежду – он видел мать Терезу. Он видел ангела, извалявшегося в грязи и сломавшего себе крылья об камни. В том хобо достоинства было больше, чем у королей, у неё же душа была чище, чем у святых. Большинство людей не ищут правды, она им попросту не нужна; они готовы поставить на вас крест, если у вас грязный воротник. Но Том глядел в самую суть. Возможно потому, что сам считал себя пропащим. Ему всегда хотелось стонать от понимания, но невозможности выражения. Он чувствовал. Он видел. Он знал. Правда надрывала, щемила его сердце, но он не мог ее ухватить, не мог обернуть в слова, не мог даже воплотить в вопле. Пророк сострадания, узник откровения. Господь спасёт нас всех, думал Том. Это все, что ему оставалось.