Какая из этих пасторальных сцен в Колле-ди-Тора поразила меня в самое сердце? Какая оставила след? Если бы не чернила, которыми я старалась запечатлеть их, эти сцены исчезли бы бесследно, как изображение на экране выключенного телевизора: искра электричества – и темнота. События, люди, образы – я словно не прожила их. Я только фотографировала их внутренним взором, собирая материал для рассказа. Я не смогла безрассудно погрузиться в них, полностью отдавшись происходящему, как любая нормальная девушка шестнадцати лет. Нет, мои воспоминания были выборочными и отстраненными, с тонким налетом ностальгии, словно у старухи. Это не жизнь, думала я про себя, ты откладываешь события, чтобы пережить их потом, в безопасности, на бумаге. Это не жизнь. Это страх перед ней. Ты не живешь. Ты боишься жизни. Мне казалось, что я ни разу в жизни не написала ничего интересного и что мне больше нечего сказать.

Мы припарковались у дома Аниты.

Мы еле влезли в лифт с моими чемоданами. Сто лир – и мы на втором этаже у двери в квартиру Аниты. За дверью слышался лай.

– Спокойно, Салли, это мама, – сказала Анита. – Сегодня я не вернусь в офис, дорогая моя, сегодня особенный день. – От скрипа ключа в замке лай только усилился. – А ну, хватит, спокойно! А то синьора Ассунта взбесится!

При виде Аниты собака успокоилась, на меня она не обратила внимания. Это была старая немецкая овчарка с внимательным влажным взглядом. Задние лапы ее, наверное, были поражены артритом, потому что опустились под невидимым весом к плитке коридора. Это была старомодная плитка, с осколками цветного мрамора, напоминающего засахаренные цукаты.

Одна из комнат напротив входа – моя. Кажется, это кабинет. Полки были заставлены романами и энциклопедиями, стоял металлический письменный стол, подобный я видела в римском офисе полиции, когда получала визу. Только на этом столе лежал томик Гегеля. Анита поставила мой чемодан в угол комнаты у огромной кровати. На голых белых стенах змеились маленькие трещинки, напоминающие улицы на карте города.

Анита решила показать мне всю квартиру. Салли шла за нами на дрожащих лапах, ее когти постукивали по полу. В спальне и комнатах сыновей Аниты потрескалась штукатурка. Самые большие трещины хозяева попытались заделать по-настоящему – гипсом, а не закрыть картиной или постером. Только кое-где висели фотографии, криво приклеенные к стенам скотчем. Но в целом в доме царила безупречная чистота и пахло моющим средством.

Несмотря на закрытые окна, в затемненной гостиной ощущался самый свежий воздух. Анита даже не подняла жалюзи, только включила свет, чтобы я быстро осмотрела большой гобелен в землистых тонах, сверкающие бокалы, бархатный оливковый диван и два кресла. Эти вещи оказались единственным напоминанием о старине, которое я встретила с утра. И даже если этот антиквариат был поддельным, учитывая скромную обстановку квартиры, я все равно испытала разочарование, когда Анита выключила свет в комнате и закрыла за нами дверь. Ключ остался в замке.

– Я открываю эту комнату только для гостей.

– Красивый дом. Он твой?

– Да какой там, с моей-то зарплатой. У меня столько счетов, что я с трудом дотягиваю до конца месяца.

На кухне Анита со вздохом открыла стеклянную дверь на балкон, сменила мокасины на тапочки и сняла часы, потирая припухшее от жары запястье.

– Есть хочешь?

– Пока нет.

– И я нет, к тому же я на диете. Давай кофе выпьем. Ты ведь пьешь кофе?

– Да, большое спасибо, – я ответила с чрезмерной вежливостью. Я одновременно чувствовала себя и в гостях, и дома. Не знаю, почему Анита вызвалась приютить незнакомого человека на целый год в своей квартире и бесплатно его кормить. Ее намек на деньги, такой взрослый комментарий в нашем разговоре, меня обеспокоил. Я ведь даже не догадалась привезти ей подарок из Америки.