– Идемте же в Парк, юные пассажиры Корабля! – восклицал он, жестом призывая их встать со скамей и пройти к дверям.

Дети срывались с места, вмиг избавившись от всякой робости, и теперь усмирить их уже не мог никакой учитель – и это было бы совершенно ни к чему! Скоро Парк Америго опять принимал юных гостей, окутывая их мягким светом и запахом листвы, даруя новые и новые откровения! Опять они штурмовали лесные дебри, возвращались на берег и возились на песке, а учитель твердил им свои надоедливые заклинания, внушающие любовь к Кораблю, острову и Создателям, и потчевал их вкусными фруктами, на которые дети набрасывались все с той же непритворной жадностью.

Итак, в первые двенадцать дней обучения в Школе от детей требовалось только выслушать замысловатую, но краткую проповедь, – после чего они могли отправиться в Парк и найти там все то, что было недоступно на палубе. Позднее же другие учителя начинали пускать туда учеников постарше, и следующего приключения приходилось ждать больше двух месяцев. В эти дни, когда оканчивалась речь о Заветах, родители забирали детей обратно. Два месяца в домашних стенах – и немудрено, что дети невероятно изводились там, все меньше думая о книгах с игрушками, все больше – о друзьях и Парке. Они не могли понять, зачем умный и справедливый учитель позволяет кому-то другому так надолго занимать их любимое место. Но когда наконец подходила очередь и новые двенадцать дней, радости их не было предела.

Благодарность к учителю росла с каждым занятием; многие ученики теперь слушали его даже в разгар веселья в Парке. Некоторые продолжали перечить ему только из здорового интереса, – но скоро они тоже переставали упрямиться, увидев, что друзья уже не одобряют их праздное упрямство.

Конечно, Уильям был среди этих детей. Он рос тихим и послушным ребенком; он быстро съедал любой завтрак, вполне довольствовался своими книгами, не противился поступлению в Школу и вообще не доставлял приемным родителям лишних огорчений. В Школе он не смеялся над несчастными, которым связали ноги и руки, не обсуждал мимику учителя, не проявлял нетерпения и молча слушал громогласные наставления. Другие дети тут же сообразили, что в Парке с ним много тайн не отыщешь, и не брали его ни в одну команду по исследованию.

Мальчик не умел всерьез обижаться и принимал такое отношение как должное. Он садился под одним из прибрежных деревьев и колупал пальцами его кору, пугая муравьев, потом подходил ближе к воде и раскапывал в песке разноцветные гладкие камни. Лезть в чащу в одиночку он сперва побаивался, но со временем осмелел и мало-помалу начал прорываться вглубь. Это было непросто, больно – ужасно больно! Но он понимал, что более интересного занятия ему здесь уже не найти, и не оставлял своих незадачливых попыток.

И вот спустя несколько месяцев незаживающих царапин, ссадин и синяков – в конце апреля следующего года, на пятый день четвертого выхода в Парк – Уильям сумел кое-чего добиться: он сам обнаружил небольшую полянку, уйдя далеко от берега – так далеко, что глухие заросли расступились, как если бы угрюмый лес наконец признал все его старания.

Там слышно было бойкое чириканье птиц и стрекот невидимых насекомых. Там высилась густая трава в половину его роста – никто еще не успел вытоптать ее вдоль и поперек, – и прошло какое-то время, прежде чем он заметил маленький пригорок. На его склонах росли миловидные синие цветы, источающие необыкновенный, ни на что не похожий аромат, и когда Уильям не без труда взобрался к ним, то захотел сорвать один цветок, чтобы отнести домой на палубу. Подумав немного, он нарвал целый букетик и, неловко сжимая стебли, побежал назад. Обратная дорога показалась совсем не такой тяжкой и изнуряющей – даже приятной. Он был так горд и возбужден, что не пытался запомнить все ее хитросплетения; все мысли были только о том, как будет счастлива вдохнуть этот запах его мама.