– Простить мне не может, что рогов у меня не оказалось, – пошутил Руди.

– Может, отрастишь?

– Без твоей помощи не смогу.

Они засмеялись.

– Мы как будто обручились, – сказала Ариша, прижимаясь к нему.

– Ты что наделала? – наступала Прасковья на дочь. – С немцем связалась! Отец наш воюет с ними. Да чтоб моя кровь с ихней смешалась?

Ариша хотела пройти в горницу, чтобы переодеть влажное, пахнущее болотом платье, но мать преградила ей дорогу, и она осталась стоять посреди прихожей.

– Мама, ничего же не было, – догадываясь, о каком смешении крови говорит мать, прошептала Ариша.

– А вот дядька Авдей, он видел вас за ольшаником, он по-другому говорит.

– Врет твой дядька Авдей.

– Да я этого фрица ружьем отцовым, вместе с его Тантэмой! – Прасковья кинулась к висевшему на стене ружью отца. – Немчуру производить! Не хочу! Не хочу! Что я отцу скажу?

– Мама, мамочка, не надо. Я больше никогда с ним не буду встречаться! Даже разговаривать не буду! – крикнула Ариша. Ей показалось, явственно послышалось, что мать выстрелила, и Руди упал, упал в болото.

Ночью Ариша заболела. Утром ее, в ознобе скрюченную и задыхающуюся, Василий Абрамыч вынес на руках из избы и отвез на своей бричке в районную больницу. Главный фельдшер, Иван Матвеевич Диц, сначала предположил, что у нее начинается сыпной тиф, но явных симптомов не появилось, и он понял, что ошибся. Не сразу, но удалось сбить высокую температуру.

– Неясная клиническая картина, – медленно и четко говорил он Прасковье, приехавшей в очередной раз в больницу с попутной подводой. – Температура ушла, а с ней и бред, и судороги, но состояние все равно тяжелое. Никакого воспаления не обнаружено.

Иван Матвеевич фельдшерил у них еще с двадцатых годов, все жители района знали его, да и он помнил многих. Когда-то Иван Матвеевич вытащил, спас от смерти ее брата Васю, нынешнего бригадира Василия Абрамыча.

– Что ж это? Одно у меня, малохольной, дитя… – жалобно вопрошала она.

– Возможно, истощение. Недостаток какого-то важного элемента в организме. Непонятно другое. Непобедимая апатия. – Иван Матвеевич заметил недоумение на лице Прасковьи и пояснил: – Безразличие, нежелание помочь себе выздороветь.

Испуганной походкой Прасковья пошла в палату к дочери.

Руди переживал страшные дни. С ними можно было сравнить лишь те, когда заболела и умерла в больнице его мать. Ариша не поправлялась, а он не имел права покидать деревню без разрешения спецкомендатуры, и танте Эмма умоляла его дождаться разрешения. Она стояла посреди прихожей, где когда-то впервые увидели они сидящим на полу Кольшу, и быстро растерянно строчила:

– Они тебя расстреляют или зашлют, где Кузьма телят не пас!

– Потому что Макар пас, – насмешливо сказал Руди, он привык таким образом поправлять тетины ошибки, когда она говорила с ним по-русски.

Танте Эмма все чаще переходила на русский язык – ведь и на колхозных работах, и дома постоянно звучала русская речь.

– Ага.

Она улыбнулась и, едва дотянувшись, вдруг нежно погладила плечо Руди. Тетя любила его, заботилась, но никогда не нежничала, и Руди напрягся.

– Я слышала, как Паня кричала, что не хочет смешивать свою кровь с нашей. Я тоже не хочу с ее дурной кровью смешиваться. Отстань ты от этой девочки. Ей всегда придется выбирать между тобой и матерью. Понимаешь?

Его тетя, никогда не сдающийся человек, на этот раз решила отступить.

– Сегодня встретила ее, спрашиваю: «Прасковья, а любовь, какой она национальности?» А она говорит: «Смотря с кем свяжешься. А то можно и негра родить». Я ей прямо сказала, что она погубит свою дочь.

Руди с удивлением посмотрел на лицо танте Эммы. Карие, всегда будто улыбающиеся глаза ее сверкали беспощадным гневом.