В феврале 1938 года многие арестованные профессора и ведущие в стране ученые-геологи были расстреляны в соответствии с приговором выездной сессии Военной коллегии Верховного суда СССР. Исполнение приговора, следуя жестким революционным принципам, выполнили в тот же день в расстрельной комнате Бутырки, стены которой пропитаны кровью тысяч убитых здесь людей: апелляции от изменников Родины рассматривать было исключено.

Среди расстрелянных был и Дмитрий Иванович Мушкетов.

После расстрела Мушкетова о Федоровском как бы забыли, но весной, когда распускаются вслед за листвой все надежды и хочется верить в лучшее, ему огласили приговор. Измученный тюрьмой, долгими допросами и побоями, Николай Михайлович узнал о том, что осужден на пятнадцать лет лагерей без права переписки с последующей ссылкой на поселение. Тут же из Академии наук последовало решение об исключении его из состава членов научного сообщества как врага трудового народа.

За несколько лет лагерной отсидки Федоровского помотало от Воркуты до Красноярска. На всех этапах этого тяжкого пути быт и атмосфера пребывания были ужасающими. А с другой стороны, что мог ждать человек в заключении, осужденный как враг трудового народа? Тяжкий и часто совершенно бессмысленный физический труд, истощение, бесконечный холод и сырость, унижение и предчувствие смерти, которая ходила всегда рядом и скалилась пастями надрывающихся в безумном лае собак, издевками и провокациями охраны, непроходящими болезнями и недомоганием, когда, просыпаясь утром, не до конца уверен, жив ты или уже умер. А уловив, что все-таки жив, не радовался, а начинал скорбеть всей душой, ожидая новых тягот и унижений. Тяжко было все это переживать, и, хотя имеется проверенное утверждение, что ко всему привыкнет, приспособится человек, в возрасте под шестьдесят лет процесс обязательного привыкания давал сбои. Человек терял себя, его инстинкты отключали рецепторы человечности, милосердия, сострадания, оставляя только те, что отвечали за минимальную программу выживания.

Бараки, окруженные глухим деревянным забором, разместились на окраине Красноярска вдоль несущего обильные стылые свои воды Енисея. За обширным водным потоком был виден заросший кустами, деревьями и травой остров Татышев. Вытянувшийся вдоль русла реки остров, названный так по имени князька из енисейских киргизов, что хозяйничали в этих местах до оседлавших местную Стрелку казаков. Казаки когда-то спустились по реке от Енисейска и открыли для себя «…на яру угожее место, высоко и красно… де острог поставить мочно». Бились долго еще воинственные, крепкие да бородатые пришельцы за право распоряжаться здешними «угожими» местами со свирепыми киргизами-хакасцами, и не раз острог пылал и выгорал дотла. Но, едва переставали дымиться головешки срубов, неизменно поднималось городище из пепла, извещая звоном колоколов, что отныне земля эта московскому владыке подчинена и сеет окрест православие и божественные призывы о спасении души человеческой.

Стрелка на Енисее – центр города, застроена плотно вдоль берега. Здесь река делится на два потока, омывая остров. У Стрелки над всем городом на крутом берегу возвышается островерхий кафедральный собор во имя Рождества Пресвятой Богородицы. За время советской власти собор обветшал, осыпался штукатуркой, прохудился кровом, лишился всех крестов и колоколов. Но, переживая тяготы войны, в последний год, когда вдруг просияло в сознании верховной власти, что божественное начало все же имеет смысл взять на службу во имя спасения в страшной войне, дали послабление и разрешили справлять обряды. Местный батюшка быстро организовал приход, и уже к Пасхе зазвенели нестройно три отлаженных, невесть откуда взявшихся на звоннице колокола. Потом с севера привезли на подводах монахи из Енисейска из скита у Монастырского озера еще два колокола, и обряд церковный зазвучал стройнее.