Приступ удушающей ярости подбросил Вадима со стула, рука сама сгребла в комок мокрую тельняшку на груди у Сапожка.

– Слушай, ты… братец… Я не посмотрю, что ты ползаешь на двух костях. Ты сам забудь о ней, слышишь, родственничек! Что-то ты больно горяч! Может, это ты Влада пристукнул, а заодно и второго. Где-нибудь под комодом разобранный «калашик» прячешь, а стрелки на тренера переводишь! Ведь ты у нас контуженный и за поступки свои не отвечаешь!

Он всадил обратно в детский стульчик все еще мощное, налитое силой тело.

В прихожей слабо звякнул колокольчик, никчемный «дар Валдая». На кислой кухне пахнуло ветром и летучей чистотой вербы, и, яркая, душистая с мороза, вошла Гликерия.

Распаленный гневом Вадим Андреевич и растерзанный Сапожок испуганно воззрились на нее, как на ангела с судным мечом. Но из рук ее выпал не меч, а всего лишь сумка с молоком и хлебом. Ее лицо, только что румяное от морозного ветра, вмиг посерело и состарилось. Нежный подбородок задрожал, брови грозно сошлись к узкой переносице, и через секунду она стала так неумолимо хороша, что мужчины пьяно потерялись и вообще забыли свое месторасположение во Вселенной. Сапожок первым пришел в себя, он по-обезьяньи скатился со стула, упал к ее ногам, прижался лицом к коленям:

– А… Сестра Керри пришла… Ой, да какие мы сердитые! А гребешок-то уже тутоньки. Подружка в погонах притаранила… – бормотал он дурашливо.

Стыд и чувство непоправимой беды вытолкнули Вадима из кухни. Лика с трудом вырвалась из рачьих клешней Калигулы:

– Скорее уходите, я провожу вас.

Она сама набросила на плечи Вадима Андреевича плащ, встав на цыпочки, нахлобучила кепку, обмотала шею шарфом. Костобоков отрешенно смотрел, как быстро и виновато прячет она свои узенькие, немного костлявые стопы в ботинки с облысевшей опушкой по краю, и если есть у человеческого тела тоже свой собственный разум, то он готов был бы поклясться, что в жизни не видел ног красивее и «умнее».

– Ведь он же контуженный, больной, а вы? Зачем?.. – как в бреду, шептала Гликерия, пока они спускались по лестнице.

На улице она резко остановилась, смерила Костобокова взглядом:

– Вот что… Мне больше ничего от вас не нужно! Никаких расследований! Вообще ничего! Ясно?

Девушка оттолкнула его протянутую для прощания руку и убежала по серой поземке. Он долго смотрел ей вслед, потом зашагал к шоссе. Начиналась метель. Ветер бил в грудь. В глазах маячило уродливое сплющенное тело, мешком осевшее у стройных, березово-светлых девичьих ног.

Что это было? Милость судьбы или ее приговор? Как могла одна-единственная старая книга мгновенно перевернуть его размеренную жизнь? Известно, что падшие духи, воюя за человеческую душу, подходят строго индивидуально. Так, сладострастнику они непременно подсунут плотский соблазн в аппетитной упаковке, а ученому отшельнику – тайно сорванный плод с Древа познания.

Уже звонили к вечерней, а он все стоял, сжимая в руках холодный скользкий переплет. Чьей охранительной молитвой сбереглась эта книга среди оплесневелых, источенных червями, хранящих на себе следы пожара церковных фолиантов, приготовленных к медленному тлению в монастырской кладовой?

«Голубиная книга» – едва заметно проступало на порыжелом растрескавшемся титуле. Переплет хранил следы воды и огня, но изнутри листы книги были лишь слегка опалены, и края их осыпались от слабого прикосновения. «Книга сия писана тщанием смиренного Дадамия, аки тайновидцем, зрящим мира Премудрость и века грядущего Славу. В лето от Адамия семь тысяч и триста сорок пять годов, а от Бога Слова – тысяча восемьсот тридцать семь годов». Дадамий! Так называл себя монах-прозорливец, вещий Авель!