И вот наконец-то ее собственный поэтический сборник «Вещи и Вещицы», включивший в себя все, что сделано ею на сегодняшний день.
Живет в Атлите под Хайфой. Окна – на уровне крон кедровых сосен.
Тахана́ Меркази́т
Центральная Автобусная Станция
1
Июль изранил и обжег Израиль.
А при жаре —
как при царе:
прогон сквозь строй
под шомполами солнца – в ад из рая —
полуденной порой.
Вот древо цеэла́ в кровавых клочьях.
Ах, что с его спиной… Ах, как клокочет
в сутулых поротых полушарах
с повальным выплеском из рваных почек
кровь… Кровь!.. А не шарлах.
Как были сизы киевские парки!..
Полны́ то снежных, то туманных глыб,
но с неких пор, пастельный мир забыв,
я хайфская, где все посадки – я́рки.
Здесь не найти холодногаммной грядки,
лишь пламенные, василек здесь – миф.
Глаз рвется к морю с круч, но при оглядке
наотмашь алым бликом бьет залив.
Асфальт тягуч – прихватывает пятки.
Подножка. Надпись: «Хайфа – Тель-Авив».
В автобусе – мороз. Снаружи – кроны
казненные!..
Мне хоть бы сквозь стекло
тончайшими перстами взгляда тронуть
их души в гнездах ран, чтоб злу назло
досталась им предгибельная ласка!
Дотягиваюсь – нет, не кровь, не краска,
а лепестки!.. От сердца отлегло.
2
За нами – порт, где каждый трюм, по слухам,
догнавшим нас, хоть мы и резво мчим, —
покачивается китовым брюхом,
столь перегретым, что почти живым;
заразна жизнь! – и мертвые товары
на днищах стали на подъем легки:
меняют позы, ло́мятся из тары
и перекидываются в грузовики;
а те, рыча, стоят уже на трассе;
пеньковые канаты в кузовах
на бухтах привстают, как кобры, в трансе
от редкостного счастья оживать,
заглядывать за борт в соседний кузов,
таких же полный такелажных грузов,
чтоб в параллельной гонке наконец,
под перестук двух дизельных сердец,
с соседским ве́рвием связаться в узел,
навстречу им рванувшимся с колец.
3
Рекой-шоссе плывут стволы секвойи:
полтуловища на прицеп легло,
ствол на стволе, они как плот двуслойный,
их двое, двое, двое, двое, двое…
Сук одного фиксирует дупло
ствола другого, чтоб при встряске врозь их
не повело.
4
Овечьи шкуры, хлопок из Египта…
Я – слишком я, я слишком в стороне
была от груд и ворохов… от флирта
легчайшего… с созданьями извне…
Рекой-шоссе плывут тюки и кипы.
Я чую их нечужеродность: в них бы —
в горячих, в пухлых – затесаться мне…
Ведь Щупальце Небесное за темя
меня из всяких скопищ – знай одно —
лишь беспощадно извлекало, но
сегодня я со всеми, я со всеми,
я вхожа в ход вещей, я заодно!!!
В мешках и в бочках тесно и темно:
там шепчется подсолнечное семя
и друг о друга плещется вино…
5
С хребтов, готовых к возрожденью туров,
в реку-шоссе впадают речки троп,
неся кибу́цные поделки лучших проб:
от шлепанцев до шляп и абажуров,
от вентиляторов до вееров…
Из-за границ, оставив дома пяльцы,
струится шелковый материал:
халаты переливчатого глянца,
на них драконы в полный рост. Непал
их скрупулезно гладью вышивал…
Центральная Автобусная Станция —
всему привал.
6
Все остановится, застрянет на асфальте,
на досках, на ладонях, на лотках…
«Аз ка́ма? Кам юка́ллеф? Ква́нто ва́ле?
Почем?» – «Ей-богу, даром! Ах, оставьте!» —
на четырех веселых языках…
Что ж до секвой, то те еще не вскоре
окажутся в кишащем вещном скопе,
они еще прилягут на станок,
где их нарежут мелко поперек,
они пойдут на столики под кофе,
под шахматы, под локти, под пирог…
7
Задремываю…
В полусне внезапно
мне три плюс три, а маме – тридцать три.
Мы в Сочи. Мы уедем послезавтра
в осенний серый Киев… «Ма, смотри,
какие листья падают на гравий!»
Оранжево-малиновый гербарий
я привезу в подарок школе… Бриз
их шевели́т, кружи́т… Сто первый лист
молю ее поглубже спрятать в сумку,
уж та полным-полна, и, пряча взор,