Про Амур, про лес волшебный Венский.
Про Дунай широкий голубой.
Помнит он поток солдатской лавы,
Текшей посреди кирпичных груд.
Помнит, две звезды солдатской Славы
Приколол комбат ему на грудь.
Может, и на третью есть бумаги,
Их хранит какой военкомат.
Только он лежал в универмаге,
Занятом в то время под санбат.
А потом – колхоз, завод и стройки,
И не знал, что есть больничный лист.
Медленно идёт Василий Тёркин —
Бывший батальонный баянист.
Дождь, и не видать небесной сини.
Мир уходит в двадцать первый век.
Вася Тёркин – совесть всей России,
Труженик, солдат и человек.
Весна 41-го – лето 45-го
Весна сорок первого года.
Мой дед восемнадцати лет
Девчонке веснушчатой строгой
Протягивал скромный букет.
А та, позабыв все сомненья,
Волненье не в силах унять:
«Он делает мне предложенье!
А как же иначе понять
Слова желанные, слова несмелые,
Слова заветные, слова прекрасные!».
Смущённо кланялись ромашки белые.
Глядели пристально гвоздики красные.
А серым дождливым июнем,
Оставив прощальный букет,
Ушёл с добровольцами юный
Мой дед восемнадцати лет:
«Я скоро, чтоб ждать не устала,
Я скоро, я точно вернусь!».
А Марьюшка долго шептала
И с нею вся Матушка-Русь
Слова желанные, слова несмелые,
Слова заветные, слова прекрасные.
Склонили головы ромашки белые,
Слезой умылися гвоздики красные.
Букет, что оставил любимый,
Поставила в Красном углу:
«Мой милый! Путями любыми,
Сквозь грозы, туманы и мглу,
Сквозь чащи, завалы, болота
Ты только, желанный, вернись!
Не заперты дверь и ворота,
Твердить буду целую жизнь
Слова желанные, слова несмелые,
Слова заветные, слова прекрасные».
Завяли-высохли ромашки белые,
И стали чёрными гвоздики красные.
Июнь сорок пятого года,
Москва. Белорусский вокзал.
«Хорошая нынче погода» —
Ей кто-то негромко сказал.
«О, Господи! Ваня! А я-то…» —
И хлынули слёзы ручьём.
А Ваня глядит виновато.
И были, кто знает, о чём
Слова желанные, слова несмелые
Слова заветные, слова прекрасные.
Цвели улыбками ромашки белые,
В слезах от радости гвоздики красные!
Старый ров
В той войной оставленном позаросшем рву
Для тебя, любимая, я цветов нарву
Разноцветных полевых: белых, жёлтых, голубых.
Для Тебя, любимая, я цветов нарву.
Здесь далёким летним днём шёл жестокий бой.
Боя не было бы – нас не было б с Тобой.
Это я теперь пою
Сыну баюшки-баю.
Боя не было бы – нас не было б с Тобой.
Я хочу, чтоб никогда наш любимый сын
Не слыхал ни свиста пуль, ни разрывов мин.
Только скрипки сладкий звук
Да дождя по крыше стук.
Не слыхал ни свиста пуль, ни разрывов мин.
А ещё скажу, мой друг, жажду от души
Увидать, что младший внук стал совсем большим,
Что красив он и здоров,
Что запахан старый ров.
Увидать, что младший внук стал совсем большим.
В той войной оставленном позаросшем рву
Для тебя, любимая, я стихов нарву
Про часов старинных бой,
Про детей, про нас с Тобой.
Для Тебя, любимая, я стихов нарву…
Три танго
В большой довоенной квартире —
Из окон Арбат и «Вахтангов» —
Дом, кажется, тридцать четыре,
Звучали любимые танго.
Цветы на полях крепдешина,
Пикейные белые брюки.
За окнами шаркают шины.
До плеч обнажённые руки.
В углу – патефон, и пластинка поёт,
Минутную близость дарует:
«Брызги шампанского», «Дождь идёт»,
«Твоя песня чарует».
В пропитанном кровью санбате
Ползком из горящего танка —
Плечистый красавец с Арбата,
Любивший и помнивший танго.
Почти что девчонка, сестрица —
Волшебные добрые руки —
Танкиста – две шпалы в петлицах —
У смерти взяла на поруки.
Минутная близость, а время не ждёт
И жизни для смерти ворует.
«Брызги шампанского», «Дождь идёт»,
«Твоя песня чарует».
Дождливый июнь в Загорянке.
Читаю про Радду и Данко.
Здесь дети крутивших баранку,
Пилотов, водителей танков.