Искренне восхищаясь самодержцем, сумевшим могучим рывком выдернуть Россию из болота многовековой архаики, Ломоносов задумал было украсить мозаиками множество стен Петропавловской крепости. Мысль разбавить ее мрачную, по-военному скупую атмосферу хотя бы и такой небольшой толикой благородных искусств давно крутилась на уме. Изыскать бы только средств. Убедить в полезности сего проекта дворцовых сибаритов. Куда там… не живут же они там! Оно им зачем будет важно?

Закончив описание, Михаил Васильевич обернулся на свитки, лежавшие на другом конце стола. Мерное свечение, так часто замечаемое им по ночам сейчас, казалось, пропало. Отодвинув стул Ломоносов встал, с хрустом усталых позвонков выпрямился во весь свой статный рост и шагнул к свиткам, ухватив лежавший посередке.

Беззвучно развернувшись, словно в ответ тот полыхнул гущей непонятных значков – пиктограмм, испещривших древнюю, ссохшуюся от времени поверхность кожи. Свиток в руках был белым, цвета молочной пенки. Рядом лежали еще два – черный и алый. Тут и там виделся почерк Михаила Васильевича. Некоторые знаки объединяясь в группы.

Положив развернутый пергамент на стол, ученый потянулся за пером, небрежно макнул в чернильницу кончик и обвел новую группу символов, поставил рядом увесистую галку. На миг показалось, что свиток вздрогнул, а пиктограммы вспыхнули, словно приняли ответ. Наверное, просто луч солнца скользнул по поверхности.

Устало бросив перо, профессор выпрямился и отпустил свиток. Медленно, словно нехотя, он сворачивался, принимая привычную форму. Лишь новая галка, блеском свежих чернил выделялась на желтоватом полотне, словно чернильная птица расправила крылья и вот-вот готова вспорхнуть ввысь.

Михаил Васильевич взял обитый кожей плотный тубус и аккуратно вставил все три свитка в подходящие им отверстия – пазы, выбитые внутри легкого, но очень прочного чехла, с которым он предпочитал не расставаться. Далеко не единожды уже его пытались выкрасть. Да чего уж там – впервые, еще в Германии, во Фрайбурге, когда совсем молодой, но уже умевший постоять за себя, Ломоносов обнаружил в своей спальне профессора горного дела, места которому там совершенно не было.

Какой разразился скандал! Вмиг утративший все благородство Михаила Васильевича, даровитого выпускника славяно-греко-латинской академии, перед застигнутым врасплох немецким профессором сжимал пудовые кулаки Михайло – русский мужик с сурового русского Севера – с Поморья.

Отколошмаченного, протрясенного и униженного, профессора выносили с поля брани два сторожа, поливая Михайло отборными немецкими ругательствами, но бессильные ему что-либо предъявить. Устав не предполагал профессорам, пусть даже и горного дела, проникать в спальни студентов, позоря и себя и академию и, что куда страшнее, строгие лютеранские нравы! Это же надо, какой бесславный конфуз!

Сейчас, много лет спустя, охотники до тайн Ломоносова стали намного опаснее. Могущественный Шумахер со всей иностранной кликой наперевес. В Академии ученые мужи конкурировали так лихо, словно не тайны природы изучать здесь собрались, а лишь свою собственную персону самодержцам подороже предложить. Поговаривали, что и кто-то из дворцовых внимание проявлять удумал, приглядывать за профессором. Нужно держаться начеку! Втираясь к царям да царицам в расположение, даже и вчерашний холоп, ежели в фавориты пролезет, великое могущество обрести может. Многое натворить способен делается. Да оно впрочем ведь и не на одной Руси так – слаб человек, даже ежели и Государь миропомазанный, на Царствие благословленный…