– Там Ваня сейчас газ нагревается – я внутрь его много закачал. А ты вот что мне скажи— происходит то с ним что? Ежели температуры высокие?

– Б-у-у-х? – Иван бесхитростно улыбнулся, обнажая зияющую щель на месте переднего зуба – кабацкие приключения, к наукам непричастные.

– Сам ты бух! Горячие газы расширяются. А стекло их удерживает! Газы в ответ ну, знаешь, сердятся – а давление на стенки оттого растет, понимаешь?

На роль помощника великого ученого Иван подходил скверно. В качестве же собеседника о сложных материях физической или иной какой науки не годился и вовсе. Ну так и что? Не в тишине же ждать! Человеку словом обмолвиться приятно, разъяснить… А уж понимай или нет – это дело десятое.

Стало тихо. Иван громко сопел, готовый к любому повороту событий. Ожидал, конечно, худшего – у барина вечно так. Что ни взрывается, то раскалывается. Что ни раскалывается – непременно прольется.

– Посмотрю, штоль?

– Не сметь! – Ломоносов ухватил повернувшегося было к двери Ивана за рукав армяка, удерживая безрассудного смельчака. – Взорвется – осколками тебя насквозь изрешетит, дурень! Тут и помрешь!

Резкий свист пронзил тишину и оба подпрыгнули от неожиданности, озираясь и прислушиваясь. Звук вышел жутковатый, словно ребенок протяжно заплакал.

– Никогда прежде так долго не выдерживало – какой удивительный материал получился! – восхищенно прислушивался Михаил Васильевич.

Ничего. Тишина. Через несколько минут стало ясно – стекло выдержало. Возбужденный, охваченный радостью новой победы, Ломоносов бросился в соседнюю комнату и с размаху сел за писчий стол. Звякнула сотня стеклянных предметов, покачиваясь и едва не падая с полок.

Схватив перо, Михаил Васильевич убористым почерком, нетерпеливо, пока еще свежо в голове, записывал все детали нового открытия. Желтоватой бумаге, хрустящей под его пером поверялись с трудом и смертельным риском вырванные у мироздания тайны. Плоды многочисленных ночных изысканий.

«Форма шаровидная, без пустот, состав надлежит испробовать следующий…» – писал ученый.

«К расплаву добавить три окиси, а в качестве катализатора…» – рука порхала над бумагой.

«Сойдет за яйцо, что алхимики европейские на свой манер философским именуют. Однако же, оное и на наш манер русский может в делах разных пригодиться, где температуры высокие с давлением огромным место иметь могут и управляться с ними как-то надобно».

Когда ученый закончил – за окном уже светало. Первые лучи солнца тусклыми тенями ложились на пол, тут и там пробиваясь сквозь дыры в одеяле, нелепо наброшенном поверх забитого досками оконного проема. На длинной полке, прибитой сразу над массивным дубовым столом, расставлены были стеклянные фигурки. Большинство из великого их здесь множества выдувал лично Михаил Васильевич. Красные, словно рубины – к которым в сплав золото добавлено было, зеленые, лазурные, бордовые и цвета штормового моря – разные окиси и составы придавали стеклу и конечным из оного изделиям удивительные свойства и любой окрас.

– Вовсе и не хуже, чем мы у римлян находим, – профессор удовлетворенно провел рукой по мозаике, блеснувшей в рассветных лучах, – а может даже чуточку лучше – Ломоносов улыбнулся.

Натруженные пальцы скользнули по гладкой, отполированной поверхности смальты. Лишенный пор материал призван был послужить долго, на века сохраняя новизну и блеск всякой мозаичной картины, что из него сложат умельцы и творцы. Сваренная смальта очаровывала красочной глубиной и филигранно пригнанные один к одному края ее создавали эффект цельного, неразрывного образа.

Словно живой, на усталого Ломоносова взирал отец императрицы Елизаветы Петровны. Вздернутые усы, прямой длинный нос, загадочная, будто слегка насмешливая улыбка – Петр Великий смотрел куда-то сквозь первого русского академика, словно и восхищаясь своим подданым и веля голове его светлой не кружиться от успехов чересчур. Не останавливаться в неустанных трудах на пользу молодой отчизне. Много еще испытаний предстоит!