Евгений Петрович затаился. Что он пережил за эти месяцы?.. И уезжал он, и пропадал без предупреждения – ничто не взволновало его Ниночку. Она жила своей всепоглощающей любовью… и странное поведение законного мужа её не задевало.

Евгений Петрович воображал себе различные финалы этой истории. Тысячу раз проиграл в уме он и роль Отелло, и спокойного, рассудительного (ведь он старше, опытнее) мужа, отпускавшего свою жену с благословением… Не предвидел лишь того, что произошло на самом деле. Этот тип сам разорвал отношения – ну да, расплатился (был он весьма состоятельным) и сделал ручкой. Кстати, эти деньги Ниночка сожгла. Достоевского, что ли, начиталась?

А вот Евгений Петрович был осуждён после этого наблюдать за тем, как его возлюбленная сходит с ума. Нет, когда она сжигала в камине плату за услуги, в нём и мысли не мелькнуло, что это не нормально. Как раз именно такой поступок он посчитал естественным порывом оскоблённой женщины. Но затем Нина стала угасать, заговариваться, предприняла попытку суицида, после чего и попала в психбольницу. Между прочим, Евгений Петрович понимал, что Ниночке можно было б помочь, имей она возможность выговориться, выплакаться на плече сочувствующего человека, но такого человека не нашлось. Себя в таком качестве он предложить не посмел. Или не сумел.

2.

И вот Евгений Петрович сидит с Ниной в уютном сквере лечебного учреждения на скамейке и, поглядывая на её замкнутое личико, думает – или правильнее сказать: повторяет затверженную мысль: «Оказывается, я всё ещё люблю тебя…»

Носик вроде и не велик, аккуратненький, но в сочетании с чуть уменьшенным в пропорции подбородочком, придаёт её облику что-то очень милое. А может, просто она вся целиком в его вкусе? И голос, и характер, к тому ж, – всё говорит о покладистости и тонком уме. Что же такое надо предпринять, чтобы вернуть былое?.. Ну, или хотя бы пробудить её?.. не понятно, как ей помочь…

– Ты знаешь, на днях звонил один человек… голос мужской, приятный… спрашивал, как тебя повидать… Это что-то по работе?

Нина поднимает глаза, в них некий проблеск мысли, некая искра:

– Когда?

– Что? Не слышу…

3.

«Я не собирался записывать этот разговор… мой с ним. Просто когда он возник в моих дверях и я увидал его глаза – глаза человека уверенного в себе, верящего в свою правду, в своё право быть по отношению к другим жёстким, неумолимым и ещё масса эпитетов, которые бы обозначали предельно эгоистич… Впрочем, не моё это дело – судить. Я лишь сообразил, что не смогу разобраться сразу – как быть, как поступать… Потому и решил включить камеру, чтобы посмотреть ещё после и подумать…

Он раскрепощено прошёл в комнату, устроился в кресле, положив нога на ногу, слегка и неопределённо улыбаясь. Я подумал – без злобы и без прицела на месть, что вряд ли мне удастся вмазать ему по физиономии, если захочется: крепкий малый, накаченный, да и моложе меня, видишь ли…

– Итак, о чём же вы хотели со мной поговорить? – спросил он, а сам осмотрелся. Осмотр, впрочем, его был поверхностный, рассеянный – похоже, он, и в самом деле недоумевал, как это так согласился посетить мою бедную халупу: из любопытства? Из желания поглазеть на мужа своей бывшей любовницы? Зачем?

Я присел в кресло напротив, за столик, опершись локтями о столешницу, увидал в лаковом отражении своё лицо и поспешно откинулся на спинку: лицо моё даже в таком «зеркале» было… ну не важно.

– Спасибо, что пришли.

Он нетерпеливо поморщился.

– Видите ли… вы, очевидно, знаете: Нина в психиатрической лечебнице.

Он вздохнул и скептически прищурил один глаз.

– Да, – продолжил я поспешно, понимая, что надо бы успеть раскрутить свою мысль до того, как он устанет меня слушать: он мог уйти, наверно, и не попрощавшись. Взять и уйти на полуслове, на лестничной площадке его поджидала охрана, способная одним пинком вышибить мою ординарную дверь. А мне надо было до зарезу, чтобы он согласился на моё