– Опять?
– Что опять?!
– Опять, спрашиваю?
– Ничего не опять, ничего не опять! – взвился Вэвэ. – Что вы все на меня ополчились?!
Она криво усмехнулась, плавно повернулась, прошла в коридор, брезгливо обшарила карманы его грязного полупальто, нашла ключи от квартиры.
– Давай выметайся. – Без всяких эмоций.
Вэвэ похолодел. Что-то в нём вскрикнуло: нет-нет! Это уж слишком!.. Он даже чуть не повалился на колени. Но затем такая лютая ненависть охватила его, что он даже перепугался за себя и потому пригнулся и схватился за голову. Подождав, пока ярость схлынет, он выпрямился:
– Щас! Щас уйду. Ещё минуту посижу…
Он ждал, что она вернётся на кухню, ждал, покуда не понял – не дождёсси. А он так мечтал рассказать в красках, со смехом и юмором, свою нелепую одиссею… И это нежелание выслушать поразило его и обидело больше, чем он мог себе вообразить. Дрожащими руками натянул он полупальто, нахлобучил шапку, потоптался у порога в надежде, что хотя бы дочь выглянет из своей комнаты… И вышел на лестничную площадку.
Он знал за собой эту привычку: поплакать с похмелья, справедливо полагая, что слёзы выводят шлаки из организма…
Бао—бабы
Внутреннюю раздёрганность, суетливость и даже слабость Вадим Палыч почувствовал ещё на работе, когда стали перетаскивать мебель из их кабинета в библиотеку (ремонт – а он почему-то всегда не кстати). Вадим Палыч вспотел, пиджак хотел сбросить, но спохватился – замедлил движения, стал ловить температурный баланс: и подсохнуть чтоб и не покрыться испариной снова. Затем его прошиб озноб…
И это ведь очень хорошо, подумал Вадим Палыч, что застукал, так сказать, наличие в организме простуды. Этих бацыл коварных вовремя надо ловить, да. Затем был, разумеется, выпивон по случаю передислокации, и Вадим Палыч принял самую малость (свою норму) и слинял из коллектива без всяких проволочек, зная по опыту, что «перебор» в подобном состоянии чреват нестоянием… Как сказал бы приятель Веня: «Привязанность иссякла в связи с отсутствием присутствия» (но это, пожалуй, из другой арии).
Но, видимо, и норма оказалась нынче не вполне нормальной: он ощутимо окривел, его даже слегка бросало на смене галса – заносило, что называется, на повороте. И он, усмехаясь фаталистически, делал над собой усилие, дабы в нужный временной отрезок вписаться в кривую маршрута (минуя, к примеру, комнату милиции в метро), собраться с силами и выглядеть сообразно законопослушному гражданину. И это ему удавалось, благодаря хотя и пресловутому, но всё же автопилоту, настроенному достаточной житейской практикой.
Добравшись до вокзала, Вадим Палыч не пошёл сразу в тёплый вагон, справедливо полагая, что в тамбуре ему легче будет придти в равновесие.
На Луговой, что ли, в тамбур ввалилась толпа… Сумбур, короче. Вадим Палыч едва успел отскочить к противоположным дверям, иначе снесли бы к чертям собачьим и потоптались бы, не обратив на сие незаконное действо никакого внимания. Громоздкая тётка впереди. Её поддерживал мужик и хрупкая девчонка. То ли двери для них троих оказались узкими, то ли оттого, что мужик держал в руках ещё и ведёрки, завязанные поверх сырой тряпицей (с рынка, знать: огурчиками домашними приторговывал, да и не один, а с той же тёткой, после чего и погрелись водочкой), но тётка оторвалась-вырвалась и плюхнулась на заплёванный пол, так что даже вагон покачнулся.
– Ой, да помогите ж! – взвизгнула девчонка. Вадим Палыч подхватил упавшую тётку под мышки, но лишь охнул от боли в пояснице. Поэтому зло чуть ли не заорал на сердобольную девчонку:
– Так помогай, доброхотка! Чего пищать? Помогай! – И девчонка сунулась помогать. Но и вдвоём обмякшее грузное тёткино тело поднять не удалось. И Вадим Палыч отступил: