А семя смертно, а значит вечно.

Я так и думал. Но помнил крепко,

За что лишились дыханья люди,

И стал лепить просто Дом и Двери.

Не двери в небо, не окна в душу,

А просто Двери, и Дом, и Окна.

Трава была голубой вначале

И руки первые – голубые,

И только женщина – получилась!

Она не лезла деревьям в душу,

Она не рвалась железом в небо,

И потому она получилась.

А я устал. Перемазав руки

До локтя синей рабочей глиной,

Уснул. Наутро меня подняли

И в дом ввели. Не спросили имя.

Я не был лишним. Меня позвали

И усадили за стол…

Сначала

Мне дали губы – для поцелуя.

Мне дали молча, для сердца – руку.

Мне дали просто, для тела – хлеба.

Для глаз – сиянье, для лёгких – воздух.

Я стал надеяться…

***

Когда небеса отворятся

Громов золотым кистенём

И дрогнет, набухшая рясно

Сирень, опьяняясь огнём,

Когда, как сирень, отворяя

Себя вероломной весне,

Ты медлишь и медлишь, смиряя

Огонь свой, порывы ко мне,

Я знаю, что это смиренье

Не жалкий кураж торжества,

Но жаркую дрожь оперенья

Устала смирять тетива,

Что молний, разящих беспечно,

Развеется огненный хмель…

Что может лететь бесконечно?

Стрела, поразившая цель.

Пьянит пчелу весенних трав настой,

Разыгрывает паренька девица,

Играет тучкой месяц молодой.

Какая проза дальше! – Опылиться,

Оформиться в тяжёлый полноцвет,

Схлестнувшись насмерть с тем, что жарко снится,

Но стынет наяву. И тает свет.

Один порыв к блеснувшему – вот чудо,

Вот пир предвосхищений и примет

Единственного здесь, чего остуда

Не тронула, вот чудо – трепетать,

И ждать подвохов тьмы, и вдруг оттуда

Его порыв навстречу угадать!