31 июля – 4 августа. На север пошли за «казенный счет», т. е. с юга подул попутный ветер. Подняли парус, и вельбот свободно плыл сам по себе, как на хорошем машинном ходу. Лавируя между крупными льдинами, он всей тяжестью наваливался на мелкие, со свинцовым шорохом разгребал шугу. На открытых местах, там, где не было ни шуги, ни льда, вода гулко шлепала в днище лодки, шипела. Когда же в нее попадал луч солнца, становилась видна глубина – зеленая, страшноватая…

Команда отдыхала. Все прошедшие двенадцать дней (с 18 по 30 июля) до этого благословенного ветра им пришлось идти на веслах, выкладываясь так, что воздух пред глазами становился кровянисто-красным, из-под ногтей сочилась кровь, а на веслах оставались лохмотья кожи.

Но выхода у Колчака не было: сквозь льды и торосы он мог пройти только на таком малом суденышке, способном двигаться и на веслах и под парусом, которое можно и волоком перетаскивать через песчаные косы, и толкать перед собой, словно телегу, и двигать, будто шкаф, боком. Никакое другое судно для такого плавания не годилось: крупное застрянет, сделается неуправляемым, маленькое будет незамедлительно раздавлено льдинами.

Вельбот шел на север, к о. Беннетта. В его квадратный крепкий парус по-прежнему дул южный ветер. Он то ослабевал, то, переведя дыхание и набравшись сил, крепчал, но главное, не менял направления, тянул строго на север. Колчак видел, как за несколько дней люди пришли в себя: в глазах появился живой блеск, переставшие разгибаться от непосильных нагрузок руки отмякли, лица украсились слабыми улыбками, в разговорах появились шутки и обычное подтрунивание.

Александр Васильевич в разговорах, как всегда, принимал участие редко. Чаще всего он выполнял обязанности рулевого и внимательно вглядывался в холодную зеленоватую глубину. Отвлечешься – и проглянет вдруг из этой бутылочной воды бок какой-либо подводной скалы или просто неведомо куда плывущей льдины; а можно наскочить на лед («приглубый»), который за столетия превратился в камень. В любом случае – все это верная смерть. Колчак прекрасно понимал – если с ним что-то случится, все будут обречены – помощи им ждать неоткуда.

Иногда солнечные лучи становились воистину лечебными. Это случалось, когда около вельбота вырастала тянущаяся к небу зеленоватая ледяная стена, сколотая по всей высоте. В срезы попадали лучи солнца, внутри ледяных скол что-то оживало, вспыхивало чем-то дорогим, шевелилось, зачаровывало зрение. Это было настолько красиво, что невольно перехватывало дыхание, и приходилось ладонью прикрывать глаза – можно было их обжечь.

Колчак видел, как моряки «осторожно замирали, моргали глазами, стараясь сбить с коротких ресничек внезапно выступившие слезы, и произносили восхищенно: О-о-о-о!». Александру Васильевичу же иногда в такие минуты вспоминался февраль, солнечный Иркутск и зимняя переправа через Ангару, белоснежную, сверкающую, «украшенную» ледяными торосами, своеобразными миниатюрными арктическими айсбергами. И как тогда в Иркутске, его охватывало какое-то особое состояние. Чувствовалось, что «усталость, делающая все тело чужим, вялым, неповоротливым, отступает, стараясь спрятаться где-то в глубине мышц, в костях, движение становится легким».

И в очередной раз этот с виду всегда немного угрюмый, поглощенный, казалось, только собственными переживаниями и мыслями человек щедро открывал свою душу навстречу этой северной красоте, удивляясь, «как же способна малая толика радости, каких-то два жалких лучика света преобразить мир! Только что он был угрюмый, давящий, готовый распластать все живое – неважно, кто окажется под прессом – зверь или человек; и вдруг все это слетело, будто ненужное одеяние».