8 ноября 1800 года, в день святого архистратига Михаила, дворец был освящен и царь впервые обедал здесь вместе с семьей. Вечером состоялся бал-маскарад, во время которого любой желающий мог войти и осмотреть дворец. Однако пышно задуманное празднество не удалось: из-за сырости, источаемой каменными стенами, в залах и галереях стоял такой туман, что несмотря на тысячи жарко пылавших свечей, люди двигались в полутьме почти наощупь. Придворные врачи заявили, что жить в новом дворце невозможно, не подвергая здоровье серьезной опасности, но Павел, не слушая их, 1 февраля переехал и поселился в нем со всей семьей.

Александру с Елизаветой Алексеевной отвели комнаты в нижнем, самом сыром этаже дворца. Печи не могли согреть и осушить воздух. Бархат, которым были обиты комнаты, плесневел, фрески на стенах и потолках линяли. Углы большой залы, несмотря на два камина, сверху донизу были покрыты льдом. Густой туман клубился по коридорам. Пришлось срочно выкладывать стены деревом, но Павел все равно был в восторге от нового жилища.

Здесь Александр пережил наибольшие страхи и тревоги.

Павел относился к старшему сыну все более и более неприязненно. Зимой он вызвал из-за границы тринадцатилетнего племянника Марии Федоровны, принца Евгения Вюртембергского, который еще тремя годами ранее был пожалован чином генерал-майора и назначен шефом драгунского полка. Царь возгорелся такой любовью к юноше, что объявил о своем намерении усыновить его, прибавив при этом, что он владыка в своем доме и государстве и потому возведет принца на такую высокую ступень, которая приведет всех в изумление. Видимо, закону о престолонаследии, недавно утвержденному самим же государем, угрожало вопиющее нарушение43.

Страх и сознание своей вины перед отцом буквально сковали чувства и волю наследника. Он вел себя тише воды, ниже травы, ему с женой прислуживали только доверенные лица государя; чтобы не навлекать на себя лишних нареканий, Александр не принимал никого из иностранных послов и избегал разговоров с лицами, стоявшими у дел. Тем не менее резкие выходки Павла следовали одна за другой. Однажды царь вошел в комнату Александра и нашел у него на столе трагедию Вольтера «Брут», которая оканчивается словами:

Rome est libre: il suffit.

Rendons graces aux dieux!

[Рим свободен; довольно.

Воздайте благодарение богам! (фр.)]

Павел позвал Александра к себе и, показав ему указ Петра I о царевиче Алексее, спросил: знает ли великий князь историю этого царевича?

Пален ежедневно торопил наследника, указывая, что в заговор вовлечено слишком много лиц, и следует опасаться доноса царю, но Александр все не мог решиться. Наконец произошло событие, которое показало, что медлить дальше невозможно.

7 марта в семь часов утра Пален вошел в кабинет царя с обычным рапортом о состоянии дел в столице. Павел был озабочен, серьезен; заперев за Паленом дверь, он минуты с две молча смотрел на него и наконец сказал:

– Господин фон Пален, вы были здесь в 1762 году?

– Да, ваше величество.

– Были вы здесь?

– Да, ваше величество, но что вам угодно сказать?

– Вы участвовали в заговоре, лишившем моего отца престола и жизни?

– Ваше величество, я был свидетелем переворота, а не действующим лицом. Я был очень молод, я служил в низших офицерских чинах в Конном полку. Я ехал на лошади со своим полком, не подозревая о том, что происходит. Но почему, ваше величество, задаете вы мне подобный вопрос?

– Почему? – вскричал царь. – Да потому, что хотят повторить 1762 год!

Пален, по его собственному признанию, затрепетал при этих словах. Нужно было обладать железными нервами, чтобы не выдать себя в эту минуту. Но Пален, этот гениальный художник вероломства, знал наплывы истинного вдохновения.