Гнутым словом забавлялся…

А. Тарковский

…И, право, обойдемся без сюжета.

А. Цыбулевский

Теперь поговорим о контактном генотипе смысла, о смыслописи. Я уже отмечал, что псевдокорнелюбие хотя и обладает звуковой природой, но содержит в себе и смысловые потенции: сопряжение близких по звучанию, но разнокоренных слов – первый мостик из звукописи в смыслопись.

Точно так же и явления смысловой инструментовки могут быть очень ярко фонетически окрашены, но не это в них главное, и я на этом не стану останавливаться. Также пропущу и словосочетания сугубо автологические, то есть смысловые контексты поэтического (чаще всего сюжетно-эпического) повествования, устремленные к недвусмысленности описания, к тождеству с изображаемыми предметами (смежные слова здесь держатся друг за друга, словно девушки в нескончаемом хороводе). Но я задержу ваше внимание на явлении, которое иногда называют «семантическим ассонансом» (термин К. Зелинского). Я бы предпочел именовать его «гнутым словом» – по прекрасной обмолвке Тарковского об ассоциативном творчестве Мандельштама, очень точно и тонко выражающей суть этого явления.

Гнутое слово – и уровень, и прием свойственной поэтической речи ассоциативности; одновременно оно дитя сложных взаимоотношений слов и вещей. С одной стороны, вещь и ее восприятие – плюралистичны, могут повлечь за собой множество неодинаковых имен и символов. С другой стороны, и слово – Психея; оно витает над вещами, «как душа над милым и незабытым телом», оно чурается своего приоритетного значения, своего штампа и стереотипа – «официальной точки» и собрано в подвижный полисемантический пучок (не омертвелый пук соломы, каким предстает оно в словаре, а лапчатый пучок водорослей, шевелимый живым течением поэтического текста).

Такая обоюдность слова и вещи, как бы купающихся друг в друге, предопределила ассоциативное начало поэзии как ее родовой признак, обусловила ее неподатливость автологическому (или хотя бы логическому) пересказу и вытолкнула на поверхность резкие сдвиги и неожиданные эффекты смысла – как следствие сближения или сцепления отдельных (или «далековатых», как любил повторять вслед за Ломоносовым Тынянов) по значению слов или фраз. Разумеется, это не только не означает отказа от семантических магистралей языка, а наоборот, подразумевает их употребление и дальнейшее развитие – но на новом глубинном уровне.

Ни хлебниковское «заумное, самовитое» слово, ни мандельштамовское «блаженное, бессмысленное» – это не отречение от «ума» или «смысла» языка, а новое заглубление в его логику (познание предмета как вонзание в него), осмысленная фиксация его сложных и противоречивых законов. В вопросе соотношения слова, смысла и звука Мандельштам и Хлебников придерживались сходных позиций.

Сравните наблюдения – Л. Я. Гинзбург и ее учителя Ю. Н. Тынянова. Лидия Гинзбург: