Итак, с. 117–118:
В начале было слово – им все и закончится, – как выразить, что ничего, кроме слова, уже для тебя не осталось – ощущенье такое в саду. В этом саду – этот сад – другой – не тот – тут другое – а что? У буфетчика в холодильнике – рыба – локо – безусый сом – побрызганный уксусом – дзмари – вот уже и сфера слова – волны, валы, волы. Синтаксис, где в конце строки – рыба – и проплывает, проплывает рыба – где? – в саду, саду, и далее головокружительной следует быть синкопе – переносу – анжамбеману: ибо. Кажется, споткнулся, а это плавный на самом деле переход. //…Настал конец июня. Разве это не слово – настал конец июня? Целое предложение – слово. Слово – не слова, слова. // ‹…› В мире слова ярусы всегда яростны. Миролюбивые ярусы листвы. Что ж, и сущие волнуют пустяки. // Плавники. Вот все, что осталось. // Отступая, оступаясь, в слово. // Волны слова – слоновые – слово-волны.
В, в, в, в, в, в, в.
В.
То же мы видим и в стихотворении «На хаши!..» (с. 68): «В названьи хаши – вся основа. / И золотится этот сок / с первоначальной силой слова / ты пригубила сам исток».
А в прозе «Хлеб немного вчерашний» мы встречаем даже сомнение в реальности чего-либо безымянного, не поставленного в словесный ряд (с. 250):
И кладбище!!! Как что? Нет сравнения – нет вещи.
Это очень сближает Цыбулевского и с Мариной Цветаевой, об отношении которой к слову он сам пишет так (РППВП, 50–51, 54–55):
Для Цветаевой слово – самостоятельный, внутрипричинный двигательный фактор повествования. Слово у нее обладает свойствами физического тела – инерцией, например… Цветаева задерживает слово, и оно ее не отпускает. // ‹…› Цветаева и предмет с предметом соединяет как слово – по законам слова. // ‹…› Цветаева примеряет одно слово к другому, заимствует значение одного для другого – «разбойничает» со словом. Тут она скорее Апшина, чем Гоготур… // ‹…› Для Цветаевой слово первопричинно: уже в корне слова заложено, предсказано, закодировано все, что с ним случится в качестве предмета. // ‹…› У Цветаевой все стремится стать словом, не столько слово – предметно, сколько предмет словесен, и тем самым он в какой-то мере дематериализуется, распредмечивается – вернее, предмет – грамматически – имя существительное остается и крепнет, но ослабляется его функциональная потенция – глагол, прилагательное. // ‹…› У Цветаевой происходящее как бы подчинено слову, служебно и зависимо. // ‹…› У Цветаевой все происходящее освещено словом. В этом какая-то прекрасная и сильная сторона словесности. Ее главное свойство – первичность: в начале было слово. ‹…› Слово – почти мистическое, магическое замещение повествуемого, происходящего. Замещение – вплоть до исчезновения самого действия. Слово вытесняет и предмет, и действие, оно шире[109].
…У сестры Вашей не понимаю опьянения словами, как ни в ком его не понимаю –
так писал Анастасии Цветаевой Максим Горький[110]. Писатель, но не поэт, он судил о поэзии всегда искренне, но, увы, не всегда проникновенно. Поэт Александр Цыбулевский не только понимал, как видим, это цветаевское состояние опьяненности словом, но и унаследовал его – на законных правах «блаженного наследства»: помните? –
Но вернемся к началу и пафосу этой главки – к непосредственной реабилитации слуха как поэтического начала у Цыбулевского. Как и Цветаева, Цыбулевский – корнелюб. О Цветаевой он пишет (РППВП, 34–35):