Возвратились домой братья понурые. У одного глаз заплыл, у другого губа рассечена и ногу волочит.

– И аде ж вы это были-то, окаянные? – всплеснула руками Наталья. – Никак кто побил?

Сыновья мялись. И врать не хочется, и правду говорить стыдно.

– Да это мы так. Баловались с дружками на пустыре – вот и… – пытался юлить старшой.

Мать покачала головой.

– Им жениться пора, а они еще в цацки никак не могут наиграться. Вот приедет отец – он уж вам задаст. Хотя… – она махнула рукой. – До вас ли ему щас, когда у него малый басурманин растет? Не любы вы ему давно не любы. Да и любил ли он вас когда?

– Любил, мамань, любил! И теперь любит! – вступился за отца Тимоха.

– Ага, жди!

Когда речь заходила о богдойке, Наталья тут же начинала распаляться.

– Коли бы любил, не сбежал бы от вас малых на Дон. Да и тут вместо того, чтобы вас уму-разуму учить, он вечно пропадает у своей узкоглазой. И тут его нету…

– Дак ведь он, мамань, в поход ушел, – напомнил Петр.

Мать вздохнула.

– Вот-вот… Поехала кума неведомо куда.

Братьев такие разговоры сильно огорчали. Наскоро поужинав приготовленной матерью кулагой[69], они выскочили из дому и побежали к реке. Там по вечерам собиралась молодежь. Играли в побегушки, горелки, ловушки, рассказывали друг другу всякие небылицы. Про тех же леших и всякую другую нежить, что по ночам людей пугает.

Вот и на этот раз, наигравшись вдоволь, сели кружком у костра. Девки, парни. Сидят, лясы точат, друг над дружкой подтрунивают. А тут вдруг разговор о богдойцах зашел. И это неспроста. В последнее время те все чаще стали нападать на русские селенья, грабя и убивая людей.

– Слышь, Петруха! Ты вот скажи нам, пойдет манзур на нас войной? – обратился к Петру длинный и худой, как кишка, Костка Болото.

Тот пожал плечами.

– А откелева мне знать? Я чо ли тебе амбань[70] богдойский?

– А я слыхал, что пойдет, – произнес парень. – Все наши казаки только об этом и толкуют. Вот и батька мой, когда спать ложится, саблю возле себя кладет.

Петр ничего на это не ответил. Взяв хворостину, он стал ворошить уголья в костре.

– Гляньте, гляньте! Никак кто-то чапает к нам, – пытаясь разглядеть в сумерках бегущего берегом человека, сказал Костка. – Может, Митяй? Он ведь давесь сказывал, что пойдет к Демидовской косе переметы ставить.

И точно, это был рыжий Митяй.

– Эй, братишки! Послухайте, чо я вами скажу! – еще издали закричал он.

Подлетел к костру, весь встрепанный какой-то и запыхавшийся. Руками машет, сказать что-то пытается, но от волнения или же от быстрого бега у него перехватило дыхание.

– Там, – наконец выговорил он, указывая на закат, – воровские людишки коней через реку хотят переводить. Гайда, отобьем табун!

Товарищи посмотрели на Петра. Он у них за вожака. Что тот скажет, то и станут делать.

– Да ладно свистеть-то! Какие еще воровские люди? – спросил Петр.

– Да брешет он, брешет! – загомонила сидевшая вкруг костра молодежь. – Ну признайся же, Митяй, что брешешь.

– Врать – не мякину жевать, не подавишься, – с усмешкой заметил Петр.

– Богом клянусь, Петь! – перекрестился Митяй. – Я их как тебя видал. Вместе с конями. Тогда ить светло еще было.

Петр этак хитро посмотрел на него.

– А что ж они до сих пор-то не перегнали этих коней? – с ехидцей спросил он.

– Видно, подмогу ждут с этого берега. Товарищей своих, – не растерялся Митяй. – Ну ей-Богу, Петь!

Он снова перекрестился.

Петька покачал головой.

– И все равно я тебе не верю, – продолжая ворошить уголья в костре, произнес он. – Если б это были воры, их бы давно наш дозор заметил и поднял тревогу. А тут тишина.

– Сам дивлюсь, – пожал плечами Митька. – Ведь был дозор-то. Но старшой почему-то быстро его увел. Хотя, мне думается, татей-то он видал. Долго так смотрел на ту сторону. И знаете, кто это был? Хорунжий Верига.