Филипп умолк, глядя прямо в глаза Эстер.

– Если бы решился, то что?

Он решительно поднял голову, взгляд потемнел от решимости.

– Даже если бы он решился, я бы не поехал с ним. Без тебя…

– Без меня? – ахнула Эстер.

Филипп сжал ее ладони и опустился на колени, с трудом балансируя на узких ступенях, – слишком уж длинными были его ноги.

– Эстер Абрамс, окажешь ли ты мне великую честь, став моей женой?

Эстер пораженно смотрела на него. Ей показалось, что вся Петрковская улица неожиданно замерла и все прохожие смотрят на них. Две пожилые тетушки, тащившие тележку с покупками, действительно остановились и посмотрели вверх. Она заметила их взгляды, и одна из них кивнула и подмигнула ей. Эстер вновь перевела взгляд на красивого юношу у своих ног.

– Я…

– Это война, Эстер! Как только я узнал все, как только подумал о вооруженных солдатах, о врагах, входящих в наш город, я думал только об одном – я могу потерять тебя. А потом я подумал, как смешно, что я даром тратил двадцать три с половиной часа каждый день без тебя! Я не могу потерять больше ни минуты! Эстер, ты выйдешь за меня замуж?

– Замуж?

– Да…

– Да!

Слово слетело с ее губ мгновенно, и она крепко обняла его, а он принял ее в свои объятия. Их губы соприкоснулись. У нее была единственная мысль – она тоже слишком много времени потратила даром. Мир закрутился вокруг них. В ушах у нее шумело, словно одновременно запели все ангелы Бога. Впрочем, если бы это было так, Бог выбрал бы хор получше, потому что звуки эти больше напоминали стон, а не небесный хор. Только когда Эстер наконец отстранилась, она поняла, что из ржавых громкоговорителей, установленных на улице, раздается вой воздушной тревоги.

– Быстрее, – Филипп схватил ее за руку и потащил вверх по лестнице, в собор. А над головой в чистом синем небе пролетели два жутких черных немецких самолета. Эстер уже не понимала, сегодня самый счастливый день ее жизни – или самый худший.

В будущем она не раз задавалась этим вопросом – впереди ее ждали мрачные годы.

АНА

Ана Каминская взяла мужа под руку. Они вместе смотрели, как родители подвели к хупе[1] сначала Филиппа, потом залившуюся румянцем Эстер. Молодые люди стояли под красивым балдахином лицом к лицу. Ана улыбалась, глядя, как они смотрят друг другу в глаза. Они были так счастливы, что Ана начала успокаиваться. Как хорошо, что она пришла. Получив приглашение, она колебалась. Ей было уже за пятьдесят, но она все равно нервничала: одобрит ли Господь ее присутствие на еврейской церемонии. Но Бартек лишь посмеялся над ее страхами.

– Конечно, Господь хочет, чтобы ты пошла и увидела, как эти молодые люди, исполненные любви друг к другу, соединят свои жизни. В мире слишком много ненависти – за такую возможность нужно цепляться обеими руками, как только она представится.

Он был совершенно прав. Ане было стыдно за свои сомнения. Евреи – люди достойные, добрые, искренние, и это нужно ценить, особенно, когда в мире таких качеств почти не осталось, а нормой стали считаться совсем другие свойства. С момента нацистского вторжения прошло два с половиной месяца. Фашисты навязали ее любимой Польше свои жесткие правила и новую идеологию. Когда она видела, как по улицам ее города шагают вражеские солдаты, ее душу захлестывала ярость. Нацисты меняли дорожные указатели и устанавливали новые законы, не думая об обычаях, традициях – даже о здравом смысле и порядочности.

Иисус учил Ану подставлять другую щеку, но нацисты одновременно били по обеим щекам, и прощать это становилось все труднее и труднее, особенно, когда впереди ждали еще более тяжелые оскорбления. В такие моменты она чувствовала, что ей ближе Ветхий Завет, исполненный мстительности и ярости, а не Новый Завет с его духом любви и прощения. Находясь на еврейской церемонии, Ана чувствовала это особенно остро.