Дочь бедных, но благородных родителей, остававшаяся в продолжение этих родственных сцен на втором плане, начинала уже явно тяготиться неловкостию своего положения. Она искоса посматривала на столичную даму и никак не решалась поступить против этикета, чтоб заговорить с ней, не будучи сначала ей представлена. Для этого она решилась деликатно напомнить о себе Прасковье Павловне. Она подошла к ее внучку и сказала с приятным выражением, закатив несколько глаза под лоб:

– Ах, какой прелестный ребенок!

– Анеточка, ты здесь, мой друг? – возразила Прасковья Павловна. – Боже мой, я тебя до сих пор не представила моим деткам… Ольга Михайловна, друг мой, – Петенька, позвольте мне отрекомендовать вам эту девицу… Она у меня взята вместо дочери… Я дала ее родителям слово на смертном одре не оставлять ее. Она круглая сирота, думаю себе, исполню священный долг, может быть, за это меня бог и не оставит… Полюбите ее, родная моя; я уверена, что вы с ней сойдетесь… Она у меня такая охотница до книг… все читает… у соседа нашего всю библиотеку прочла… романы страсть ее… вот вы вместе читать будете, гулять – и подружитесь.

Между тем как Прасковья Павловна занималась невесткою, внучком и дочерью бедных, но благородных родителей, к Петру Александрычу подошла старушка-няня, все время не спускавшая с него глаз и заливавшаяся слезами.

– Узнаешь ли меня, красное солнышко, батюшка мой? – произнесла она дрожащим голосом, утирая кулаком слезы и кланяясь в пояс, – кормилец мой, узнаешь-ли ты меня? Как ты переменился, друг мой сердечный, какой молодец стал!.. Дай мне твою ручку…

Она схватила его руку и целовала ее, заливаясь слезами.

– А ты мало переменилась, няня! все такая же. Право.

– Как не перемениться, кормилец?.. Совсем стара стала… И глухота-то одолела меня, почитай что уж год – с Петрова дня на правое ухо совсем не слышу, – и ноги-то уж не так ходят… Думала, что господь и не сподобит меня увидеть моего сокола ясного. Боже мой, боже мой!

Няня качала головой и вздыхала.

– Давно ли, кажется, я носила тебя на руках? а вот уж у тебя и у самого детки. Бывало, я ем кислую капусту, а ты, голубчик мой, кричишь: «Няня, дай капусты!..» – ей – богу. Ты уж, я думаю, позабыл об этом? А ведь маленький какой был охотник до капусты!.. Кушаешь ли теперь ее, батюшка? Где, я чай. Теперь тебе не до того! Покажи же мне, кормилец мой, барыню-то свою и сынка-то твоего.

– Изволь, изволь, няня… А что, скучно, я думаю, в деревне? – спросил, улыбаясь, Петр Александрыч, обращаясь к управляющему.

Управляющий, стоявший все время в почтительном отдалении от владельца, подбежал к нему, снял картуз и отвечал:

– Это как кому-с, Петр Александрыч. Я, признательно вам скажу, не заметил, как и время прошло, в постоянных заботах и в попечении о благоустройстве.

– Я ведь только на время приехал сюда, – заметил Петр Александрыч, – надоело немножко в столице, хотел, знаете, так, проветриться… Эй, Гришка!

– Чего изволите-с?

– Дай кучеру… как бишь его зовут… на водку целковый или пять рублей.

– Не извольте беспокоиться, – сказал управляющий, – я сейчас сам пойду, отдам ему целковый и скажу, чтоб выпил за ваше здоровье.

Управляющий поклонился Петру Александрычу и побежал к седобородому кучеру. Петр Александрыч обратился к няне:

– Няня, пойдем же к жене моей!

– Пойдем, батюшка, пойдем, красное мое солнышко.

– Ольга Михайловна, рекомендую мою няню. Няня поклонилась в пояс.

– Дай, матушка, мне ручку твою.

Ольга Михайловна вся вспыхнула, спрятала свою руку и поцеловала старуху.

– Вот, матушка, какого молодца вынянчила для тебя, – говорила ей няня, – слава богу, меня перерос, красавец мой… Позволь мне, сударыня, теперь твоего сынка понянчить хоть немножко. Прости меня, деревенскую дуру, что я беспокою тебя.