Я поднял ее, обнял, подождал, пока она успокоится и сказал:

«Пойдем, ляжем…»

«Пойдем…» – покорно откликнулась она, вытирая слезы.

Мы вошли в мою комнату и впервые разделись на виду друг у друга. Затем легли, прижались и долго лежали, пока я не ощутил на своем плече горячую влагу.

«Не плачь, – сказал я. – Ты сегодня же переедешь к нам…»

Она затрясла головой:

«Ты ничего не понимаешь…»

«Тут и понимать нечего: переедешь – и все!»

«Нет, нельзя!» – трясла она головой.

«Почему? Ну, скажи, почему?»

«Нельзя…» – тихо и печально ответила она.

Я добрался до ее скорбного лица и, глядя в него, воскликнул:

«Почему – нельзя? Ведь я тебя тоже люблю!»

Так я впервые произнес великое слово, обозначив им то огромное и нежное, что с трудом вмещалось во мне. Произнес, не задумываясь, как будто говорил его уже сотни раз. Я принялся покрывать поцелуями мокрое, солоноватое лицо, и она потянула меня к себе. Я занял исходное положение и вдруг всей кожей ощутил, как тень чужого мужчины слилась со мной. Все то же тайное разочарование кольнуло мое сердце.

Глядя на меня огромными, пылающими глазами, она попросила:

«Юрочка, когда тебе будет хорошо, останься во мне, не уходи…»

Я не послушался и сделал по-своему.

«Ну, зачем, ну, зачем! Не уходи, останься!..» – стонала Натали.

«Нельзя!» – сказал я, когда она успокоилась.

В следующий раз она обхватила меня ногами и прилипла бедрами, но я изловчился и вырвался. Ребенок? Да, я не против. Но показывать пальцем будут на нее.

«Ну, почему ты меня не послушался, почему…» – припав ко мне, печально бормотала Натали.

Уходя, она сказала:

«Потерпи несколько дней, не приходи ко мне, я сама к тебе приду… Насовсем…»

Я ждал три дня. Я ждал целую вечность. Я жил, подгоняя нерадивые жернова времени. На четвертый день я не выдержал, договорился с двумя крепкими друзьями из нашего двора, и мы отправились к Натали.

Поднявшись на ее этаж, я позвонил. Дверь открыла Натали, и по ее безжизненному лицу и пустым глазам я понял, что опоздал.

«Привет!» – сказал я.

«Привет…» – безжизненным эхом отозвалась она.

Мы стояли и смотрели друг на друга: я – с белым от плохого предчувствия лицом, она – со скорбной печалью.

«Что?» – выдавил я.

«Я к тебе больше не приду…» – еле слышно проговорила она.

«Почему?» – шевельнул я мертвыми губами.

«Потому что если я от него уйду, он тебя убьет…»

«Чушь!» – воскликнул я.

«Нет, не чушь… Он бешеный, он может, я знаю…»

«Так переезжай ко мне!»

«Поздно…» – смотрела она на меня с черной мукой в глазах.

«Почему?» – не унимался я.

«Потому что я… – ее глаза наполнились слезами. – Потому что я… с ним… потому что я с ним… уже живу…»

«Что значит – живешь?» – не понял я.

«Живу… Как жена…» – пробормотала она и опустила глаза.

Язык у меня онемел, неимоверная тяжесть придавила плечи, тело опустело.

«Ты… ты… ты…» – силился сказать я, сам не зная что. И вдруг круто развернулся и, миновав растерянных друзей, кубарем скатился по лестнице. Ноги сами понесли меня прочь от этого дома, от неслыханного предательства и от самой моей жизни. Слепой, оглохший, раздавленный, я не знал, как дальше жить, как смотреть на этот мир, как дышать этим воздухом. Опустевшее тело наливалось кипящей жидкостью. Она заполнила грудь, подступила, клокочущая, к горлу, достигла глаз, перелилась через веки и покатилась по щекам.

Помните, в начале этой истории я предупреждал, что когда скажу «Три!», вы заплачете? Итак, я говорю: «Три!»

Ну, плачьте же! Ну, что же вы не плачете?!.