Знаешь, у меня осталось очень раннее детское воспоминание. Возможно, найдется какой-нибудь психоаналитик-фрейдист, выслушает меня, и объяснит, наконец, возможную связь между этим воспоминанием и тем неприятием себя, которое сделало меня несчастным и внутренне одиноким на все последующие годы. Которое стало моим проклятием.

Это было в детском садике. Мне было годика три. Лето. Я играл в песочнице. Вдруг ко мне подошел какой-то мальчик и протянул конфету. Я совершенно не помню, был ли я рад этому сюрпризу. Наверное, да. Какой ребенок не любит конфет? Я развернул обертку, а там вместо конфеты оказался камешек. Надежда на получение неожиданного, дармового сладкого сменилась внезапным разочарованием и обидой. Возможно, тогда я подумал: «Почему именно я получил камень вместо желанной конфеты? Ведь вокруг полно таких же, как я детей?» Но этот вопрос я никогда и никому не задавал. А может быть и задавал, но не получил ответа или ответ был неверным. Кто знает, не случись тогда со мной той досадной, глупой истории, возможно, я бы сейчас по-другому воспринимал себя? Но, так или иначе, через полвека эта глупая история, вероятно, и поставила крест на моих отношениях с Настей. Возможно, именно тогда мое самоощущение стало одновременно и критичным, и особенным. Я констатировал для себя свою исключительность, но это ни на грамм не повысило моей самооценки. Наоборот, сделало меня несчастным и еще более одиноким. Я отделил себя от социума, замкнулся в себе и на себе.

Важно и то, что, по сути, отношения с Настей были для меня совершенно новым опытом. Новым в двух аспектах: во-первых, я вновь влюбился спустя тридцать лет, и влюбился в очень юную девушку. Первая моя юношеская любовь, одновременно болезненная и прекрасная, закончилась для меня печально, даже катастрофично. Удар, который я тогда, уж не знаю каким чудом, перенес, по-видимому, тоже многое определил в моей жизни и во всех последующих моих отношениях. Сейчас я думаю, что не будь тогда молод, все могло бы закончиться трагедией. Впрочем, разве не является трагедией вся моя жизнь, да и Нины тоже? Разрыв с ней по ее инициативе (глупой в плане мотивации, но столь неожиданной и радикальной для меня) на десятилетия обнулил мою способность любить. Я пытался, но не мог, я прилагал усилия, но лишь создавал иллюзию и у себя, и у обеих моих жен, и у всех девушек, с которыми сводила меня судьба. Чувства же к Насте были пробуждением от тридцатилетней спячки. Они вырвали меня из эмоционального болота, из трясины старения и опустошенности, которая засосала меня вплоть до того, что я стал захлебываться. Однако ей было девятнадцать, а мне пятьдесят. Немаловажный фактор, не правда ли?

Не было ли последствием того удара в юности то, что, уже встретившись с Настей в Киеве, уже раскрыв все свои тайны, уже сбросив все вуали и добившись ее, я продолжал не верить в возможность и искренность ее чувств ко мне? Я не понимал, как симпатичная, умная, со сложнейшей душевной организацией девушка, просто какой-то эмоциональный ураган, могла любить меня – человека значительно старше, ничем не примечательного внешне и вдребезги разбитого внутри? Как могла эта девочка, полюбив моего Антона, после, так же страстно, любить и меня?

По прошествии двух лет, вновь и вновь мысленно возвращаясь к тем событиям, я нашел разгадку. Оказывается, она лежит в половом различии. Я осознал, что женщина, в отличие от мужчины, не любит глазами. Она любит чем-то внутренним и внутреннее. Для нее не важно, какие у тебя уши, ноги или волосы. Для нее ты будешь самым красивым, если ее привлечет что-то незримое в тебе, если она, доверившись, найдет в тебе точку опоры.