— Но рисовать ведь продолжаешь? И почему ты мне никогда не рассказывала об этом…

— Ты же знал, видел раньше...

— Но ты никогда не говорила, когда это началось…

— Но я не знаю... — на последнем слове умолкла, будто сама себе боялась признаться в этом. — Мне кажется, я всегда была... чокнутой. Пусть не настолько явственно, как ты или кто-то из двуликих, но всегда, когда закрывала глаза, моё воображение играло со мной злую шутку. Фантазии или сны... не знаю, что из этого вернее, но, однозначно, именно они делали меня ненормальной. И чем старше становилась, тем чаще воображение путало сознание. Картины становились всё сложнее и красивей, мазки уверенней, цвета точнее. Мои работы... другая жизнь... мистическая и опасная, где другие существа, где битва добра и зла. — я махнула на стену, увешанную моими лучшими работами. — Видимо, у нас это семейное... быть чокнутыми! И, наверное, поэтому друзей особо не нажила. Мы с мамой очень часто переезжали. Не было ни одного города, где бы мы задержались, более чем на год… Она твердила: «Нельзя задерживаться на одном месте!». Словно за нами гнались... Будто нас преследовали. 

— А это так?

— Никогда никого подозрительного не замечала. И мамино сумасшествие списывала на странность, о которой тоже никому не рассказывала. Жуть, как боялась, что маму закроют в клинике, и тогда я останусь одна. Но, как бы не избегала одиночества и утраты родительницы, это случилось… — умолкла на траурной ноте. 

Я давно гнала от себя мысли о смерти мамы. 

Последние месяцы жила, крутясь в водовороте новых событиях и не позволяя себе погрязнуть в депрессии из-за потери единственного по-настоящему родного мне человека. Может быть, это было ветрено и непорядочно, и даже тщедушно, но зато по ощущениям проще… 

Если бы я только дала слабину, боюсь, уже не выбралась из пучины уныния. Вот и старалась всячески себя занимать делами, а глубоко в сердце продолжала хранить образ мамы ещё при жизни: улыбчивой, доброй и любящей.

Но иногда накатывало...

— Да, многие из нас потеряли родных, — понимающим тоном нарушил затянувшееся молчание Шепс. — Но у жизни есть круговорот: что-то теряешь, что-то находишь, — добавил секундой погодя, вновь уставляясь на мои рисунки. — И каждый из нас одарён неспроста. Так что, как бы это не казалось жестоко, твоя мать умерла не зря. Ведь она тебя прятала от нас. Делала всё, чтобы мы не узнали о тебе. Думала, что так было лучше, но кто знает, к чему бы это привело. А так…

Его мысль казалась не просто бессердечной, а жуткой... пугающе жуткой! Признание стегало обжигающими плетьми и от каждого слова упыря на моём сердце оставались кровоточащие рубцы.

— Ты осталась одна. В отчаяние, на распутье… 

— Хочешь сказать, — с трудом удалось заговорить, — что не делается, делается к лучшему? — осторожно уточнила я, до последнего надеясь, что Шепс немедля найдёт более мягкое пояснение своей бесчеловечной реплике.

— Да, — в очередной раз хлестнул спокойствием Грознич. — И тебе лучше с этим смириться. Не ты первая, не ты последняя через это проходишь. 

— Прости, — сглотнула пересохшим горлом. — Но мне сложно… смириться… и принять такую истину… — а это уже процедила, начиная закипать. 

— Дело твоё, — равнодушно кивнул Грознич. — Страдать тебе, но по себе скажу, что проще отпускать… и жить дальше в новой реальности.

— Я не ты! 

— Нет, — спокойно покачал головой Шепс. — Но и ты меняешься.

Я стиснула зубы, проглатывая ответ.

Грознич это явно уловил — чуть смягчил тон:

— Не злись на меня. Я всего лишь говорю прямо и совершенно не желаю задевать твои нежные чувства. Просто хочу, чтобы ты быстрее овладела собой и силой, а для этого… — он запнулся. Подступил ближе к стене: — Раньше ты свои работы не желала показывать. И я не видел… — уставился на рисунки, будто приметил нечто его удивившее.