Вообще-то по улице ходил автобус, но Боря от него нарочно отворачивался. «Что такое ехать к трамваю на автобусе? Это все равно, что есть на праздник кашу!» – думал Боря, стараясь не смотреть, как автобус непразднично катится вдоль обочины. И он замерял глубину луж своими резиновыми сапогами, прокладывал тропы на газонах, пробираясь к остановке пешком.

Там, на остановке, будущие пассажиры стояли неподвижно, как на картине. Они стояли, держа равнение влево. И лицами, словно стрелками компасов, указывали – нет, не на Северный полюс, а на поворот улицы, откуда выезжал вагон. Даже обмениваясь фразами, ожидающие почти не поворачивали друг к другу головы. Казалось, что в это время неслышно, про себя, они призывали трамвай, подтягивали его поближе силою своего ожидания. И подобно тому, как подрагивает стрелка компаса, положенного на ладонь, дрожал над ними воздух от их большого внутреннего напряжения.

Боря еще издали присматривался к этой картине, выбирал себе местечко, с которого удобнее глядеть на поворот.

Когда появлялся трамвай, гоня перед собою глухой гул, картина оживала. Лица-стрелки меняли направление, обращались к середине проезжей части, к месту, где ненадолго замирал вагон. Толпа придвигалась ближе к рельсам, подступала к трамвайному боку, а из окошка, сверху вниз, на нее смотрел водитель, всем своим видом как бы говоря: «Ну что, заждались?»

Пожалуй, другие виды транспорта не удостаивались таких торжественных встреч.

Потом, в школьные и студенческие годы, Боря часто приезжал в краеведческий музей, обходил его, зал за залом, надеясь найти полотно под названием «Ожидание трамвая». Пожилые смотрительницы узнавали его издали и краснели от смущения, а экскурсоводы при виде его сбивались и забывали слова. Потому что, как ни странно, ничего подобного не было даже в запасниках. И все-таки картина висела у Бори перед глазами, как настоящая, и он подробно описывал ее посетителям, отвлекшимся от экскурсий. В такой нервной обстановке в музее стала сыпаться с потолка штукатурка, и его пришлось закрыть на ремонт.

В годы Бориного детства ходили трамваи с двумя дверями: задняя служила входом, а передняя – выходом. Крыши вагонов были покатыми, так что спереди, над кабиной водителя, получался крутой «лоб», а над задним окошком – «затылок». Красили трамваи в два цвета: снизу, до окон, в примерно-бордовый, а сверху – в умеренно-желтый, отчего они казались лысоватыми. Но все же не совсем лысыми: дуги стояли дыбом, как четыре тонкие волосины.

Боря не понимал, почему великие художники обошли вниманием столь живописное явление нашей жизни.

После того, как закрыли музей, Боре пришлось учиться рисовать самому. Не сразу, но все-таки ему удалось написать акварельными красками ту картину, что запомнилась с четырехлетнего возраста: толпу народа на улице и выезжающий к ней из-за поворота трамвай. Только теперь она называлась по-другому. Она называлась «Слава».

К тому времени Боря увлекся книгами о жизни замечательных людей.

Эти книги он держал на особой, почетной полке – старинной, красного дерева. Ему почему-то нравилось в компании знаменитостей. «Великие вы мои…» – говорил он им ласково. Великие молчали. Как трамваи, пронеслись они по рельсам своих удивительных судеб, повыскакивали, рассыпая искры талантов, из-за крутых поворотов мировой истории навстречу другим, невеликим людям, подхватили их, увлекли вперед, в будущее. А теперь вот, обратившись в толстые тома с фотографиями и без, отдыхали у Бори дома, как вагоны в депо…

Картина долго украшала Борину комнату. До тех пор, пока он окончательно не вырос. Тогда она рухнула со стены. Ее снесла вместе с гвоздем почетная книжная полка, под которой она висела. На полке скопилось слишком много гениев.