. Вот это полностью соответствовало патриархальному менталитету консерваторов, не покушавшихся на принцип неприкосновенности собственности, но желающих смягчить формализм юридического подхода «полюбовным», «семейным» соглашением. «Семья, – считали П.Н. Семенов и А.А. Салтыков, оппонирующие реформаторам, – есть продолжение личности хозяина». Само слово «собственность» является новым переводным, пришедшим с Запада, где в условиях раннего капитализма и стесненности земельного пространства выдвинулся «внешний момент – момент индивидуального господства личности над вещью» (фр. propriete, нем. Eigenthum). «Русский же народ называет собственность вотчиной, батьковщиной и отцовщиной, как бы подчеркивая в своем правосознании семейный момент собственности»93.

В отличие от правых либералов, критиковавших общину, ее защитники-монархисты не были склонны приписывать этому институту какую-то ориентацию на социализм. Напротив, они видели в «мирской» организации одно из главных средств борьбы против социалистической революции, опирающейся на массу пролетариев – вчерашних крестьян, вынужденных уйти с земли. Вынуждала их к этому, по мнению «ортодоксов», хуторская реформа, в чьей утопичности они никогда не сомневались: российское крестьянство виделось им огромным патриархальным коллективом, не способным выйти из под общинной опеки и заняться сугубо индивидуальным трудом в изоляции от своих односельчан. «Пора нам, наконец, перестать увлекаться европейскими афоризмами вроде: «Дайте мне скалу, но только в личную собственность, и я превращу ее в сад», – вразумляли правых «новаторов» П.Н. Семенов и А.А. Салтыков. – На такой афоризм можно ответить: чтобы обращать скалы в сады, нужны прежде всего капиталы, образование, знание и умение, которых у нашего крестьянина пока нет»94.

Дворянский публицист С.Г. Аксаков высветил одну интересную тенденцию: очень часто на хутора выселяются самые забитые крестьяне, продающие последнее в надежде улучшить свое положение. Его же с таким минимумом средств никогда не исправить в условиях индивидуального хозяйства95. Монархист А. Панфилов рассмотрел другую сторону данного вопроса: неустойчивость мелкого крестьянского хозяйства, обусловленную зависимостью от внешних факторов (двух и более неурожаев подряд, смерти и тяжелой болезни владельца, пожара, падежа единственной лошади и т. д.) и крайне опасную в условиях индивидуальной экономической деятельности, свободной от общинной опеки96.

На основании глубокого неверия в индивидуалистический инстинкт российского крестьянства дубровинцы (последователи основателя Союза русского народа А.И. Дубровина, отказавшегося от любых компромиссов с парламентаризмом и капиталистами) именовали Столыпинскую реформу «огромной фабрикой пролетариата» и делали краткий, логичный ввод: «единственно возможным противовесом западноевропейскому социализму может служить только наша община»97. Действительно, около половины крестьян, вышедших из общины не сумели вписаться в новые условия хозяйствования. Если раньше, в случае неурожаев или стихийных бедствий, община могла оказать им необходимую помощь, то теперь поддержки было ждать неоткуда (ситуацию осложнял проблемный российский климат). В результате такие неудачники разорялись, продавали землю и в массе своей отправлялись на заработки в города, там, озлобленные на всех и вся, выбитые из привычного агарного уклада, психологически неготовые к новым социальным реалиям, они пополняли армию революционных элементов. Что же до мелких собственников, от которых ждали поддержки самодержавия, то их значение (для дела консерватизма) было невелико. Многие из них и в самом деле были настроены консервативно. Но революционное движение разворачивалось в крупных городах и сыграло свою роль именно там. Живущие в деревнях никак не могли оказать действенное сопротивление городским смутьянам.