Поезд прибывает в Ростов в шесть часов утра. Глубокая осень – конец ноября, еще ночь, темно… Но вдруг впереди – огни. Море огней. Вся станция залита электрическим светом. Я еще никогда не видела такого освещения. Вот что значит большой город! Я подумала, что это хорошее предзнаменование.

Сошли на перрон. Я прихорошилась еще в вагоне, сердце замирает – вот сейчас он встретит, поцелует, а от меня – тонкий аромат…

Но – никого. Ни-ко-го. Перрон пуст. Только мы со своими “картиной, корзиной, картонкой…”. “Поросеночек” видит, как я расстроилась, побежал на станцию узнавать. Позвонил оттуда по телефону в штаб. Вернулся обратно, рассказывает: Зарницкий, когда узнал, что мы приехали, страшно взволновался. Оказывается, он уже два дня нас встречал, а нас все не было. И как раз сегодня он не пошел встречать. Но сейчас будет.

И вот цоканье копыт, едет фаэтон, и на залитом светом перроне вижу – быстро, быстро, почти бежит к нам в длинной шинели “с разговорами”, стройный, на голове “спринцовка” буденовская с красной звездой[26]. Запыхался, взволнован.

– Видите, я вас сегодня не ждал, я даже небрит… Вы уж простите! – нетерпеливо заглядывает мне в лицо, но не поцеловал при всех, только смотрит на меня.

А тут приехавшие с нами военные и “поросеночек” подхватили наши “корзины, картины, картонки”… Зарницкий крепко взял меня под руку и повел вперед, забыв про Лену. Она тотчас обиделась.

– А я? – воскликнула она.

– Да, да, Леночка! – И второй рукой взял и ее под руку.

И тут я впервые почувствовала, что отныне первая дама – я.

3 Зарницкий жил, как и армавирцы, в большом реквизированном особняке. Это был дом ЧК. Зарницкий занимал там только две комнаты, хотя он был начальство. Во всех других комнатах жили его подчиненные с семьями. Особняк этот был, как большая коммунальная квартира.

Иван Александрович предупредил меня: все соседи по дому знают, что он ждет невесту, и, когда мы приедем, изо всех дверей будут высовываться любопытные лица – какая я? Так оно и оказалось. Лица все были женские.

Иван Александрович провел нас в свои комнаты, в спальню, чтобы мы могли переодеться с дороги. Там была его кровать. Как только он вышел, Лена приподняла одеяло на его постели.

– Смотри, на чем спит твой жених! – И показала на рваные простыни. Как хорошо, что мне сделали приданое!

Потом мы завтракали в другой его комнате, и нам принесли яичницу и какао. Наверное, ничего другого у чекистов не было ни здесь, ни в Армавире.

До свадьбы мы с Леной жили не у Зарницкого, а у нашей родственницы.

Я сказала Ивану Александровичу, что иначе не согласна, как венчаться.

– Ну что же, – сказал он, – будем венчаться.

Он не протестовал, я уже знала, что его отец – священник. Мне в поезде об этом рассказал “поросеночек”. Я тогда удивилась, я думала, он еврей.

Со свадьбой надо было очень спешить, потому что начинался пост, а в пост не венчают.

Была масса хлопот, готовились к свадьбе, украшали нашу комнату. Всюду стояли цветы – осенние хризантемы. А над брачной кроватью – персидский ковер Абрама Ильича.

Накануне расписались мы в каком-то темном, мрачном, казенном здании. Нам выдали справку, что в ростовской книге записей актов гражданского состояния мы зарегистрированы как муж и жена.

На другой день – венчание в церкви. Перед венчанием мы с Леной поехали в особняк к Ивану Александровичу. Я заглянула в шкаф, а там сложены разнообразные торты, пироги. Это соседки напекли нам на свадьбу. Ивана Александровича все любили.

Соседки пришли спрашивать, есть ли у меня скатерть. У меня была, но только одна. Я сказала, что есть простыни (опять я подумала: как хорошо, что мама позаботилась о приданом!). Моими простынями и накрыли столы. Правда, потом они все оказались в пятнах, но в китайской прачечной их отстирали. (Были у нас тогда китайские прачечные