Она давно уже покинула церковь, а капуцин по-прежнему стоял, глубоко задумавшись. Чтобы понять его размышления, нам придётся приоткрыть завесу тайны над его историей.

Внешность и манеры отца Франческо не обманывали: он действительно происходил из очень известного дома Флоренции. Его характер древние авторы определили бы словом «страстный». Казалось, он был обречён на вечные поиски покоя, которого ему не суждено было найти. Ни в чём не зная меры, он рано познал славу, войну и влечение, ошибочно называемое любовью; без удержу потакал своим бесчисленным прихотям и превзошёл в этом даже своих товарищей.

Но в это время волна религиозного чувства – в наше время её назвали бы пробуждением – прокатилась по Флоренции, и в числе других он тоже оказался подхвачен ею. Вместе с толпами итальянцев, он стал одним из слушателей пылкого доминиканского монаха, Джероламо Савонаролы; и там, среди толпы, которая дрожала, плакала и била себя в грудь, тоже почувствовал небесный призыв.

Старая жизнь умерла, зародилась новая.

Современные сдержанность и благоразумие не позволяют даже представить себя всей мощи религиозного пробуждения среди людей столь горячих и падких на впечатления, как итальянцы. Огонь духовного подъёма как ураган нёсся по стране, сметая всё на своём пути. В пылу раскаяния люди опустошали собственные дома, избавляясь от развратных картин, языческих книг, сомнительных скульптур и множества других источников искушения, и сжигали их на городских площадях. Художники, обвиняемые в творении неприличных произведений, бросали в костёр свои кисти и палитры и уходили в монастыри, откуда начинался их путь к возвышенному религиозному искусству. Подобного массового обращения не было в Италии со времён Франциска Ассизского.

В наши дни обращение человека влечёт за собою скорее внутренние изменения, чем внешние; но жизнь людей в Средневековье по сути своей была глубоко символична и всегда требовала внешних доказательств.

Беспутный молодой Лоренцо Сфорца покинул этот мир тоже глубоко символично. Он составил завещание и распорядился всем своим земным имуществом, а затем, собрав друзей, попрощался с ними, как прощаются умирающие. Братья из ордена Милосердия, одетые в траурные рясы, облачили его в саван и положили его в гроб, а затем вынесли из роскошного имения с зажженными свечами, под звуки заунывных песен. Гроб внесли в семейный склеп Сфорца и оставили: «покойнику» предстояло провести там – в полной темноте и одиночестве – всю ночь.

На следующее утро его, почти лишившегося чувств, перенесли в соседний монастырь. Соблюдая суровые правила ордена, несколько последующих недель он провёл в уединении и молитве, полностью изолированный от всех людей, кроме своего наставника.

Трудно даже представить, какой отпечаток вся эта процедура оставила на бурном и чувствительном темпераменте молодого человека; точно известно одно: в процессе подготовительного этапа некто под именем Лоренцо Сфорца исчез; миру явился утомлённый и истощённый отец Франческо. Лицо этого нового монаха было испещрено морщинами, глаза впали, как у человека, который познал тайну загробного мира. Достигнув священнического сана, он добровольно вызывался принять служение, находившееся как можно дальше от родных мест, чтобы даже в этом разорвать связь с прошлым; а затем посвятил всю свою энергию пробуждению ленивых монахов своего ордена и невежественных крестьян.

Немного времени ему потребовалось, чтобы понять, – как понимает каждая ревностная душа, получившая божественное озарение, – что ни один смертный не в силах вдохнуть веры и собственных убеждений в другого человека. С горьким разочарованием и досадой он начал понимать, что будет бесконечно толкать в гору тяжёлый камень безразличия, ограниченности и животного чревоугодничества, которые его окружали; что на нём тяготеет проклятие Кассандры, обречённого вечно томиться и страдать от осознания ужасной правды, которая никого, кроме него, не интересует. Окружённый в своей прошлой жизни лишь образованными умами, теперь он не мог не испытывать невыносимой скуки, слушая исповеди людей, неспособных думать; людей, которых даже самые горячие увещевания не могли отвлечь от примитивных интересов физического существования.