После Второй мировой войны, когда популярность поездок на экспрессе стала стремительно падать, руководству компании пришлось прибегнуть к услугам традиционной рекламы. Например, в рекламном проспекте заявляли, что «за долгие годы работы на Восточном экспрессе не было зафиксировано ни одного убийства. Точнее единственная смерть была зафиксирована уже в 50-е годы, когда агент США таинственным образом упал с поезда». Но все это была лишь реклама. О лихих поездках из XIX века забыли за давностью лет, а свежие инциденты старательно пытались оградить от прессы и изгладить из памяти с помощью денег или посредством влиятельных покровителей. По крайней мере, в прессу никаких сообщений об инцидентах на «Восточном экспрессе» не поступало. Но роскошь привлекала не только аристократов, но и разбойников. Это отчетливо понимали многие в Европе, а раз пресса молчала, говорили художники слова.

Именно «Восточному экспрессу» посвятил свой роман Грэм Грин. За основу для одного из них он взял еще более экстремальное происшествие, случившееся с экспрессом осенью 1931 года. Вечером 21 сентября «Ориент», как обычно отправился из Будапешта в Париж. Вскоре после отъезда, когда поезд проходил по высокому виадуку, в одном из вагонов произошел взрыв. Двадцать человек погибли на месте, сто двадцать были тяжело ранены. Среди оставшихся в живых была актриса «Мулен-Руж» Жозефина Бейкер, знаменитая «черная лилия». Пока к виадуку спешила помощь, она успокаивала оказавшихся в ловушке перепуганных людей импровизированным концертом. Виновником случившегося оказался профашистски настроенный офицер венгерской армии. Он заявил, что хотел таким образом проучить разъезжающих в роскошных вагонах праздных атеистов, а заодно освободить мир от коммунизма.

Но наученная своей бабушкой предвидеть самое худшее, Агата Кристи также интуитивно чувствовала опасность, исходящую от этого праздника жизни.

Агата обожала путешествия, но ненавидела море. С раннего детства, очутившись на корабле, она неизменно страдала морской болезнью, хотя рассказывает об этом с характерным для нее чувством юмора: «Хоть мы и отплывали в столь приподнятом настроении, моей, по крайней мере, радости вскоре пришел конец. Погода установилась ужасная. Все казалось чудесным на борту «Замка Килдонан» до тех пор, пока море не вступило в свои права. Бискайский залив показал худшее, на что способен. Я лежала у себя в каюте едва живая от морской болезни. В течение четырех дней я пребывала в прострации, не в силах ничего удержать в желудке. Наконец Арчи пригласил ко мне судового врача. Не думаю, чтобы доктор сколько-нибудь серьезно относился к морской болезни. Он дал мне что-то, что, по его словам, «могло помочь успокоить внутренности», но, как выяснилось, снадобье не произвело на меня никакого действия. Я продолжала стонать и чувствовать себя так, словно умираю, да и похожа я, видно, была на покойницу, потому что дама из соседней каюты, случайно увидев меня через открытую дверь, позже поинтересовалась у стюарда:

– А что, дама в каюте рядом с моей еще жива? Однажды вечером я решила серьезно поговорить с Арчи.

– Когда мы прибудем на Мадейру, – сказала я, – если буду еще жива, я сойду на берег.

– О, я думаю, тебе скоро станет лучше.

– Нет, мне уже никогда не станет лучше. Я должна сойти с корабля. Мне нужно оставаться на твердой почве.

– Но тебе все равно придется как-то вернуться в Англию, – напомнил Арчи, – даже если ты сойдешь с корабля на Мадейре.

– Не придется, – ответила я, – я останусь там навсегда3.

…

Однако к тому времени, когда мы туда прибыли, я была так слаба, что не могла и думать о том, чтобы встать с постели. Теперь я понимала, что единственный выход для меня – остаться и умереть в ближайшие день-два. Но за те пять-шесть часов, что корабль простоял на Мадейре, мне вдруг стало намного лучше. Следующее утро было ясным и солнечным, море успокоилось. Как и всякий, оправившийся после морской болезни, я стала недоумевать: что это я подняла такой шум из-за пустяков? В конце концов, ничего страшного не произошло – всего лишь морская болезнь.