Почти такое же отвращение я ощутил, глядя на Робина Кука,[20] пытающегося попасть в ритм. Страшно даже подумать, каков он во время коитуса, где без ритма никуда. Хотя у меня имелось подозрение, что с коитусом Робин Кук давным-давно завязал. Я где-то читал, что его страсть – скаковые лошади.

Мы смотрели на отплясывающих политиков, и тут Рози сунула пальцы в рот и издала оглушительные рвотные звуки. Я счел себя обязанным защитить новое правительство и невинную радость его членов по поводу законного избрания.

– Прояви терпимость, Рози.

– Терпимость! – фыркнула она. – Терпимость – это типа для твоего говеного поколения, а не для моего. – Она еще раз фыркнула. – Если бы я была диктатором, я бы эти ё… танцы запретила для всех, кому больше восемнадцати лет.

В кадр попал Питер Мандельсон, хлопающий в ладоши на размашистый американский манер.

Рози хмыкнула:

– Во класс!

И ушла спать.

В 6.14 утра услышал, как дырявый глушитель Ивана Брейтуэйта свернул на Глициниевую аллею и остановился у нашего дома. (По всей видимости, вместе с остальной машиной. Я имею в виду – по всей видимости!)

Слез с дивана, заглянул в щель между занавесками и увидел, как мама и Иван Брейтуэйт пылко общаются на передних сиденьях машины. Мать глубоко затягивалась сигаретой. Брейтуэйт щурился от дыма. Вдруг мама дернула дверцу. Брейтуэйт перегнулся через рычаг переключения передач с изумленным выражением на небритом окороке-лице. Мама обежала машину сзади и, не оглядываясь, пошла по дорожке. Я услышал, как ключ скрежещет в замочной скважине. Маме никогда – никогда! – не удавалось открыть замок быстрее, чем за три минуты, поэтому я сжалился над ней и впустил. Она была потрясена, увидев меня.

Я осведомился:

– Что происходило в машине?

Мама сняла красный жакет и повесила на кухонный стул. Предплечья у нее были опухшими и отвисшими, словно в них вкололи комковатый белый соус.

– Я спорила с Иваном Брейтуэйтом по поводу того… э-э… кто из Димбелби лучше освещал выборы.

Чудовищная ложь.

– И кто из Димбелби тебе понравился больше? – с иронией спросил я.

– Дэвид! – ответила она, но в глаза мне не посмотрела.

Я услышал, как наверху скрипнула кровать, когда мама ложилась спать. Затем наступила тишина.

Лежал без сна на диване и думал, должен ли я вмешаться, пока мать не устроила еще одну трагедию. Вот не может она не испортить радость по поводу победы лейбористов. Новая славная заря оптимизма и чистая радость по поводу торжества всего лучшего, что только есть в человечестве, были омрачены грозными тучами, нависшими над семейным суверенитетом Моулов и Брейтуэйтов. И все потому, что у двух людей далеко не среднего, между прочим, возраста свербит в одном месте.

Час дня. Домашние спали допоздна. Нас разбудила Таня Брейтуэйт, которая разыскивала Ивана. Похоже, домой он не возвращался, а его мобильный телефон отключен. Мать подслушала, как я притворно выражаю озабоченность, и выхватила у меня трубку. Пока она с пристрастием допрашивала Таню, я накормил Нового Пса и Уильяма, после чего отнес отцу чашку «Нескафе». Папа лежал, уткнувшись лицом в стену. На лысом пятачке темнели каракули, нанесенные черным фломастером. Когда я ставил кружку на тумбочку, он попросил задернуть занавески, чтобы солнечный свет не проникал в комнату.

– Сегодня ты должен чувствовать прилив сил, папа. Возможно, Тони изменит твою жизнь.

Он с хриплым клекотом приподнялся на кровати и потянулся за пачкой «Ротманс».

– Послушай, сынок, при миссис Тэтчер у меня получалось три раза в неделю, а в лучшие дни я был просто секс-машиной.

– Я имею в виду социально-экономические аспекты прихода к власти нового правительства.