Увидев идущего навстречу подводе мичмана, Ушаков окликнул его:

– Скажи-ка, братец, где стоит флаг-капитан Пустошкин?

– Капитан второго ранга Пустошкин уже две недели в Таганроге. Командует кораблем «Модон», ваше высокоблагородие.

Это было некстати.

– А не знаешь ли, случайно, капитана второго ранга Голенкина?

– Гаврилу Кузьмича? Как не знать! Мой начальник. Они при порте. Показать, где он живет?

– Да, будь добр, покажи!

– Поезжайте по этой улице. Взъедете на пригорок. Улица станет спускаться вниз, к реке. В конце ее, слева, дом. Как все, мазанковый, но возле дома во дворе натянут парус.

– Спасибо, братец, – кивнул Ушаков и поехал дальше.

Стали спускаться к реке. Издалека увидали парус и самого капитана 2-го ранга Голенкина.

Гаврюша был все такой же: курчавый, опрятно одетый. Он сидел в тени паруса без мундира, в шелковой сорочке и курил трубку.

Голенкин тоже приметил Ушакова.

– Ба, Феденька! Здорово! – весело закричал он, бросаясь навстречу товарищу.

– Погоди, Гаврюша, дай мне умыться, я весь в пыли! – говорил, вылезая из повозки, Ушаков.

– Ничего! – обнял друга Голенкин. – Иван, умываться! – крикнул он денщику. – И ты угодил в это пекло?

– Да, брат. А городок, видать, еще дрянной. До великолепного Херсонеса ему далеко!

Голенкин только махнул рукой.

Ушаков умылся, переоделся и сел под парус пить с Гаврюшей чай.

– У тебя тут уютно, как за бизань-мачтой[26], – пошутил Федор Федорович.

– Одна спасень от духоты. Ну, хвались, Федя, куда назначен?

– В адмиралтейство, командиром строящегося корабля номер четыре.

– Это шестидесятишестипушечный «Святой Павел». Его строит прибывший из Донской флотилии корабельный мастер Семен Иванович Афанасьев. А ты чем командовал на Балтийском?

– Шестидесятишестипушечный «Виктором».

– Невелика разница!

– Номер четыре строится по новым чертежам… Оказывается, наш Пашенька – на «Модоне», на моем корабле. Я на нем ровно десять лет тому назад ходил. И в Балаклаве был…

– Пока не построим новый флот, здесь все та же донская да днепровская рухлядь… Хвастать нечем, – сказал Голенкин.

– Надо строить, да поскорее. Ну а как все-таки вы тут живете, на берегах Борисфена[27]?

– Тяжеловато. Чертов климат: зимой – собачий холод, летом – адова жарища, вечная пыль и комары. Ты, брат, приехал в самое худое время: вода спала, обнажились низменные берега. Ишь какой у нас воздух – болотом пахнет. Того и гляди, что чума еще пожалует.

– Откуда?

– Из Турции. Она с прошлого лета уже в Тамани.

– А здесь?

– Пока еще не слыхать. Впрочем, у нас и без чумы – чума. Народ сильно мрет от лихорадок и поноса. Посчитай, сколько умерло из нашего выпуска здесь, на Азовском и Черном: Анисимов, Селифонов, Марков, Развозов, – считал Голенкин.

– Еще Венгеров и Мерлин, – подсказал Ушаков.

– Вот видишь, и без войны. А при Чесме у нас погиб всего один – Тимка Лавров.

– А как чувствует себя наш вице-адмирал?

– Федот Алексеевич? Ничего. Сейчас сам увидишь.

После чая Федор Федорович направился к вице-адмиралу. Ушаков нашел вице-адмирала Федота Алексеевича Клокачева в большом деревянном, на каменном фундаменте доме адмиралтейства. Он принял от Ушакова бумаги и усадил поговорить – расспросить о Питере, об Адмиралтейств-коллегии: что там слыхать, какие последние новости.

В кабинете Клокачева Федор Федорович застал какого-то капитана 1-го ранга.

Ушаков сразу увидал – это был нерусский офицер, поступивший, должно быть, к нам на службу. Он был черен. Волосы отливали синевой. Большой нос с горбинкой и черные, как маслины, глаза. По глазам видно, что дурак: их выражение баранье. Напыщенное лицо самодовольного глупца.