Подумала в ярости – если он еще раз дотронется до моей головы, я закричу. Вырвалась из его мягких рук, встала. Тряхнула головой, злая, и, наконец, имеющая возможность высказать свою злость. Повод и сам по себе был достаточно раздражающим, как он посмел сомневаться, как он вообще посмел подумать, что служба охраны может чего-то не учесть, что Германа Бельке кто-то может ввести в заблуждение после того, как сегодня он практически спас ей жизнь, она и сама не заметила, до каких масштабов всего за несколько часов вырос его поступок. Но Дима, в любом случае, не имел никакого права сеять в ней сомнения или выражать несогласие. Он даже говорить о Германе Бельке, даже думать о нем не имел права.

– Откуда тебе знать! Они профессионалы, они знают, о чем говорят, и едва ли ошибаются. Я говорила с этой женщиной, я стояла рядом с ней добрых десять минут, а она в это время держала бомбу, она могла психануть и взорвать меня! Я могла умереть! Но тебя беспокоит только то, что ты не понимаешь, как работают спецслужбы. А по-моему, они огромные молодцы, раз так быстро смогли разобраться в ситуации. По-моему это признак профессионализма, а ты ничего не понимаешь, и не тебе судить. И лучше бы ты подумал обо мне и от том, как я добиралась до дома, и о том, что я тут не смогу спать после сегодняшнего, и что, если усну, меня будут мучить кошмары! Но конечно, твой врачебный-якобы-долг важнее.

И вдруг почувствовала, что вся просто переполнена яростью, словно внутри у нее огненный меч, и лезвие его рвет ей внутренности, и нагревает кровь, и она принялась ходить по комнате, чувствуя, что ей нужно, физически нужно разбить что-нибудь, растоптать, пусть бы какую-нибудь глупую вазочку, пусть человека, сидевшего на ее постели и ставшего вдруг не важнее какой-нибудь глупой вазочки.

– Я вообще не понимаю, что ты там делал, если людям было не помочь. Просто, по-моему, это еще один способ показать, как тебе на меня наплевать, и… – она подавилась вдохом, словно возмущением, резко развернулась и стремительно ушла в ванную, громко хлопнув дверью. Нужно было уйти, пока она не уничтожила что-нибудь, о чем потом придется жалеть.

Заперлась, прижалась к двери ней спиной и стояла так минут пять, тяжело, словно после бега, дыша. С Вельдом такие фокусы не проходили, вспомнила вдруг. Вельд бы уже ломился в дверь, да и так орать он бы ей не позволил, одним своим окриком заглушил бы ее долгие тирады. Но Вельд был мертв, а то, что с тех пор было предоставлено в ее распоряжение, ни на секунду не могло сравниться с покойным мужем. Не придет, подумала Ада, не придет он за мной. И не станет стучать, и кричать не станет, звать, пытаться вытащить отсюда, чтобы встряхнуть за плечи, вперится взглядом в глаза, подминая мою волю, не придет, чтобы ударить, не придет, чтобы встать на колени, обнять мои ноги и просить прощения. Ни на что его не хватит, глупого мальчишки. И не вопрос даже, чем она его так зацепила, вопрос, ей-то зачем эта спокойная, пенсионная семейная жизнь? Ей, еще не такой старой, не такой уставшей, зачем это подобие мужчины?

Закрытые глаза смотрели за веки, сквозь веки, и видели его глупое лицо, и она тихо рассмеялась, так чтобы если что, было похоже на всхлипывание, и удивилась сама своему смеху и своей предусмотрительности. Что ей за дело, разве важно, что он там подумает, но накидывать на любое свое чувство маскировочную сетку давно стало ее потребностью, ее профессиональным достижением. Иногда эмоции оказывались слишком сильными, слишком непредсказуемыми, чтобы она могла контролировать их или успевать что-то исправить, но каждый такой эпизод она считала своим личным поражением. С чужими людьми она как могла старалась не быть самой собой, и то, что Дима неожиданно, по ей самой неведомой причине, оказался среди тех, при ком нужно притворяться, о многом говорило.