– Дай мне сигарету, – выдохнула она, игнорируя его попытки поцеловать ее, погладить по голове. Он вдруг начал вызывать в ней какую-то инстинктивную неприязнь, которая постепенно перетекала в отвращение. Она отвела глаза, чтобы не видеть его лица, которое отчего-то сейчас жутко ее раздражало. Где-то в глубине души она признавала, что это было неправильно, нечестно и просто жестоко – потому, что несмотря ни на что, он, кажется, ее любил, но она ничего не могла с этим сделать – как отменить свои ощущения? Разве что притвориться, что этого всего нет – и пока будут силы притворяться, она, конечно, именно так и станет себя вести. Оборвала мысль – она касалась будущего, а про будущее Ада думать не любила. Потом, однажды, это все как-нибудь само собой разрешится, но зачем сейчас думать о том, как ей будет стыдно, а ему больно? Нет, сейчас об этом думать не следовало.

Покорно он протянул ей сигарету, стараясь заглянуть в глаза, но она аккуратно отворачивалась, прячась за дымом, за курением так, чтобы это не показалось нарочным.

– Кошмар приснился? – Осторожно спросил он, наконец. – Ты так хрипела во сне, как будто задыхаешься.

Она вздрогнула и поежилась.

– Приснился, – поджала губы, ставя точку.

Он вздохнул, скинул ботинки, забрался на кровать, не раздеваясь, игнорируя тот факт, что от его одежды несет гарью, потом и грязью, и потянулся к ней. Ада отстранилась.

– Ффф… может тебе стоит сходить в душ? Пахнешь отвратительно, – она смутилась и ощутила такой укор стыда, что тут же позволила себя обнять, вопреки собственным словам.

– Потом. Все потом. Я так устал, ты бы знала, – выдохнул он, прижимаясь губами к ее макушке, а она напряженная, застыла в кольце его рук, радуясь, что так он не может видеть выражение ее лица, морщась от запаха и ощущения грязи. Надо потерпеть, сказала себе – чуть-чуть. А потом попробовать снова.

– Что там было? – Спросила просто потому, что все равно же расскажет. Спросит она или нет, его явно так распирало от желания поделиться, что, хочет она того или нет, выслушать придется. Так зачем тянуть?

– Что… Преисподняя, что же еще. Все разрушено. Я такого в жизни не видел, – он выдохнул, прижимая ее к себе как куклу. – А я же врач. Но это… – он махнул рукой, и она почувствовала привычное раздражение от того, что он не мог объяснить. Все ее мужчины всегда владели словом, обманывали, конечно, плели сладкие песни, и это было неприятно, но слушать ей всегда нравилось, даже если она подозревала, что за словами нет ничего реального. Это было частью ее историй любви – она верит, он, кем бы этот «он» ни был, умеет словами поставить ей сети, загнать ее в ловушку. А Дима так не умел. И эта его «ущербность» тоже ее раздражала.

– А что произошло? – Спросила без особой надежды, раскачать его словоохотливость было почти нереально, но что-то же нужно делать. Она смотрела на его мягкие руки, сейчас в копоти и грязи, скрещенные под ее грудью.

– Взрыв, – коротко бросил, но она почувствовала, как под ее плечом напряглась его грудная клетка, словно ему понадобилось набрать больше воздуха, или вытолкнуть это единственное слово стоило больших трудов. Почему? Потому что не умел разговаривать? Но не настолько же, она называла его косноязычным только в сравнении с истинными мастерами обмана, говорить-то он умел. Так почему? Потому что был так потрясен? Она запуталась. Этот мужчина еще неделю назад уверенно вещал – правда, в темноте спальни и на ушко – о старческом слабоумии лидера страны. Этот мужчина оказался смелым настолько, что заговорил об этом не с ней, а с ее агентом, известным своей лояльностью. И тут вдруг…