Я ушла, не оборачиваясь. Шла домой и все слышала ее голос. Он звучал у меня в голове громче, чем все Владины слова за последние месяцы. Потому что он был без давления. Без ожиданий. Без ловушек.

Я пришла домой. Влад был на кухне. Улыбался. Что-то рассказывал. А я смотрела на него – и вдруг поняла: у него нет запаха свободы. Он весь – как закрытая дверь. Красивая, лакированная, уютная. Но без ручки с моей стороны.

А ее голос… он был как открытое окно. Даже если за ним был дождь. В нем было что-то родное, до слез знакомое. Я замерла. И внезапно внутри – теплый отклик. Напоминание. Ее интонации, мягкость и доброжелательность… они напомнили мне маму. Ту, что просто любила. Бескорыстно. Тихо. Готовая отдать за меня все. С ней было по-другому – мы редко виделись, но каждый раз, когда она приезжала, я чувствовала: время останавливается.

Существовали только я и она. Ее руки, ее глаза, ее голос, наполненный болью и любовью.

Она не всегда знала, как поступать правильно – но я чувствовала, как ее боль сочится сквозь расстояние. В каждом ее взгляде, в каждом слове, в каждом редком звонке на стационарный телефон, я слышала: «Прости». И это «прости» было не за вину, а за бессилие. Она рвалась между мной и своей новой жизнью, как птица, запутавшаяся в сетях. Хотела забрать, спрятать, прижать – но знала, что не может. Я чувствовала это, даже когда она молчала. Особенно – когда молчала.

Она тонула в вине, не понимая, как разорваться между мной и своей семьей. Она пыталась сделать все правильно – и в итоге делала больно и мне, и себе. Но я никогда не винила ее. Потому что каждый раз, когда я слышала ее голос – я чувствовала любовь. Ту, безусловную. Единственную. Она просто была рядом. Не всегда физически – но душой. И это спасало меня от полного безумия.

И я прекрасно видела, как ее душа рвется. На одной чаше была я, а на другой мой отец и брат. И судьба заставляла сделать ее выбор. И она сделала, но не в мою пользу. И она жила с этой виной, а скорее не жила, а существовала, потому что вина настолько поглощала ее, что вся ее жизнь казалась ей настоящим злом.

Я прекрасно понимала, что она – жертва обстоятельств. И никогда не винила ее в этом выборе. Я смирилась. Но она винила себя, и от этого было еще больнее. Потому что она не виновата. А я ощущала себя виноватой. За все. За то, что живу. За то, что из-за меня плачет мама.

Я так сильно любила ее, что моим главным страхом было потерять ее однажды. Я боялась, что с ней что-то случится. И, чтобы жить хоть как-то и не плакать каждую минуту от страха, я просто клялась сама себе, что если она умрет, то я тоже. В ту же минуту я умру. Потому что зачем тогда жить, если ее не станет?

А потом… меня отбросило в другое воспоминание.инание.

Мне одиннадцать. Мама сильно страдает без меня, постоянно плачет, хочет, чтобы я жила с ними. И вот, наконец, отец соглашается вернуть меня в семью. Они переезжают в мой город, в частный дом к моему деду по отцовской линии. И этот момент – как будто я перешагиваю порог в иной мир.

Мой дед… Он был олицетворением зла. Не так, как Коля – хаотичный, необузданный. Нет. Мой дед был холодным, продуманным злом. Он не орал. Он шептал. Смотрел, как будто прожигал взглядом насквозь. Он не бил. Он проклинал. Его хобби – колдовство. Он хранил книги по черной магии, знал обряды. И получал удовольствие, когда кто-то болел, страдал, умирал. Он радовался чужим несчастьям. Он жил ими.

Когда я была маленькой, меня иногда оставляли у него в гостях на выходные. Это были одни из самых жутких дней моей жизни. Его дом был мрачный, холодный. Даже летом. Запахи – трав, пыли, и чего-то… мертвенного. Словно сам воздух был больным.