– Зря ты говоришь, Гриша, что всё это россказни бабьи – про домовых, про всякие исцеления, – рассказывал Павел. – Бабы тоже не всегда врут. Насчёт исцеления я тебе могу доподлинный случай поведать. Три года назад было. Тимохе, двоюродному моему, – вот, Коля его хорошо знает, – деревом на валке спину повредило. Не согнуться совсем было человеку. Куда мы его только не возили: в область, в Москву, – всё худо, полный инвалид. Так и сказали нам врачи: надежды никакой. Я уж не помню, кто надоумил к Чубасихе везти, есть такая баба в Вознесенье, тридцать километров от нас по реке. Я, надо сказать, веры не держал, а вот тимофеева Зинаида загорелась: повезём, вылечит Чубасиха. Ну, сели в лодку, поехали. Дом у Чубасихи на отшибе, чуть не в лесу, но нашли скоро – в Вознесенье её всякий знает. Дом-то и не дом, так, избушка, передок чуть не по окна в землю врос. Зашли с Зинаидой, так со свету и не разберём ничего, в избе хоть глаз выколи, окна завешены. Да и дух такой, что с ног валит. Встали мы около порога, тут она и голос подала: «Чего рты разинули, садитесь на лавку». Сели, присмотрелись – стоит она сама возле плиты, плита аж докрасна, на плите чугун полуведёрный, там какое-то варево бурлит, а Чубасиха это варево прямо рукой размешивает…

– Ну, это ты уже сбрехнул, Артюха, – спокойно сказал Князь. – Давай ближе к теме.

– …Так вот, размешивает это варево, – тем же ровным голосом продолжил Павел, – а сама как есть ведьма: космы седые, растрёпанные, нос крючком, во рту два клыка торчат, на голове тряпка какая-то завязана, как у пирата. А вокруг ней поросёнок бегает, ещё грязнее Чубасихи. Зинаида прямо в ноги к бабке кинулась, чуть порося не задавила: «Спаси, Кузьминишна, пропадает мужик». Чубасиха расспросила, какого мы роду-племени. Оказалось, деда моего она ещё пацаном хорошо знала. Прикинул я тогда, сколько ей годов – получилось ближе к ста. А когда она прадеда моего вспомнила, да сказала, как он выглядел, – тут уж я понял, что мало годов бабке дал. Ну, она долго не рассусоливала, приговорила: «Хорошие у вас в роду мужики были, а бабы стервы», потом пнула порося, он залаял…

– Опять брешешь, – вставил Князь.

– …Истинный бог, говорю, – залаял дурным голосом да прыгнул на лежанку. «Тащите, – говорит бабка, – Тимоху вашего, посмотрю. Уважу Никиту, прадеда твоего, да и Егора, деда тоже. А то я нынче редко кому хворь вывожу: мелкий и паскудный пошёл народишко, хоть все перемрут – не жалко». Принёс я Тимофея. Чубасиха велела раздеть его совсем и на лавку животом положить. Мы с Зинаидой сделали то, ну и стоим, ждём, когда выхаживать начнёт. А она как зыркнет: «А вы чего стали? Чтобы духу вашего в избе не было!». Выгнала. Как вышли мы, то сразу двери не закрыла, а взяла веник из какой-то травы, окунула его в то варево на плите и ходила по избе, веником тем махала. Вроде как в самом деле дух наш выгоняла. Потом закрыла дверь с той стороны на засов. Только и слышали мы после того, как Тимоха там покрикивал. Я около крыльца на бугорок сел, курю, Зинаида рядом ходит, сама не своя баба, последняя надежда ведь. Может, с полчаса прошло, я на время-то не смотрел, – слышу, брякнул засов и дверь заскрипела. Оглядываюсь: в дверях Тимофей наш – в одних портках, рот раскрыт, и глаза сумасшедшие. Постоял, и на нас пошёл. Зинаида на радостях в рёв бросилась. Я, по правде, тоже слезу пустил. «Тимоха, – кричу, – ожил, чертяка!». И от счастья такого – хрясь его по плечу, голова моя дубовая. Он – кувырк через бугорок, и ноги кверху. Меня в пот бросило: только излечился, думаю, человек, а я его опять нарушил. Однако, гляжу – встаёт он, как ни в чём не бывало, и хохочет во всю глотку. Потом рассказал, как его Чубасиха лечила. «Лежу, – говорит, – а она в меня какую-то мазь втирает. Долго втирала. Потом отошла чуток и стала что-то шептать, быстро так. А затем как крикнет: чего разлёгся, вставай, – и кастрюлю воды горячей на меня выплеснула. Я и вскочил…». Вот такие дела бывают. Ежели мне не верите – Николая сейчас спросите, он Тимофея знает, – закончил Павел своё повествование.