– Значит, едешь обратно в Сан-Франциско, – сказал Ларс, – на скорую руку делаешь модель и принимаешься за действующий опытный образец…

– Этим занимаются мои ребята, – поправил его Пит, – им надо просто объяснить, что к чему. Стану я пачкать руки такой чепухой?

– Пит, долго все это будет так продолжаться? – спросил Ларс.

– Вечно, – мгновенно парировал Пит.

Ну, просто какое-то сочетание наивного оптимизма семиклассника с невыносимо горьким смирением.

– Представляешь, сегодня утром, – сообщил Ларс, – подхожу к офису, а ко мне с вопросами пристает робот-телерепортер, материал собирает для очередного шоу Лаки Бэгмена. Порет всякую чушь, и ему верят. Понимаешь, верят!

– Ну да, верят. Об этом я и говорю.

Пит возбужденно принялся размахивать сигарой.

– Ты что, не понимаешь? И будут верить, даже если ты, глядя камере, так сказать, прямо в глаза, четко и ясно скажешь что-нибудь типа: «Вы что, и впрямь думаете, что я делаю оружие? Думаете, это все, что я приношу сюда из гиперпространства, из этого зыбкого царства сверхъестественного?»

– Но они же нуждаются в защите, – сказал Ларс.

– От чего?

– Мало ли от чего. От всего. Они нуждаются в защите, они заслужили ее. И они уверены, что мы делаем свое важное дело.

– Оружие больше никого не защищает. Увы, это так. С тех пор, как в девятьсот сорок пятом с лица земли был стерт японский город.

– Но пурсапы верят, что защищает, – возразил Ларс. – По крайней мере, у них создается такое впечатление.

– Вот и получают то, во что верят.

– По-моему, со мной что-то не в порядке. Живу в каком-то призрачном мире. Ведь я родился пурсапом, и если б не талант медиума, я бы им и остался, не знал бы ничего, что знаю теперь, не знал бы всей подноготной. Смотрел бы себе эту передачу Лаки Бэгмена, обожал бы его, верил бы каждому слову, потому что все, о чем он говорит, вижу собственными глазами на большом стереоэкране и в красках, которые гораздо ярче реальной жизни. Знаешь, я чувствую себя нормально, только когда нахожусь в коме, в этом чертовом трансе; только тогда я живу полной жизнью, и мой внутренний голос, который хлебом не корми, дай поглумиться над всем, чем угодно, в эти минуты умолкает.

– Глумиться? – тревожно спросил Пит. – О чем это ты?

– А разве у тебя нет этого глумливого голоса в голове? – удивился Ларс.

– Еще чего! Мой внутренний голос говорит совсем другое. Он говорит: «Ты достоин гораздо большей зарплаты, чем эти жалкие гроши». Вот что я иногда слышу, и ведь правда, зарплата у меня до неприличия крошечная. И я намерен серьезно поговорить с Джеком Ланфераном на днях.

Глаза Пита сверкнули праведным гневом.

– А я-то думал, что и тебе знакомо это чувство, – сказал Ларс.

Подумать только, Ларс воображал, что все они, даже сам генерал Джордж Макфарлан Нитц, относятся к своему делу примерно как и он: сгорают от стыда, чувствуют себя виноватыми перед всем миром, боятся смотреть людям в глаза.

– Давай-ка сходим кофейку выпьем, – предложил Пит.

– Давно пора.

Ларс знал, что кофейня, как общественный институт, имеет за спиной сложную и поистине великую историю. С появлением кафе во времена Сэмюэла Джонсона[4] паутина, опутавшая мозги английских интеллектуалов, наконец спала, туман, застилавший сознание и унаследованный от бесконечного сидения в пабах XVIII века, рассеялся. Портер, испанский херес и эль пробуждали в человеке не мудрость, искрометное остроумие, поэтическое вдохновение или хотя бы столь необходимую политикам ясность ума, а лишь мутное чувство обиды, глубокое и повсеместное, которое позже выродилось в обыкновенный религиозный фанатизм. Вот это все вместе взятое, а также сифилис, и подкосило великую нацию.