Он ответил, не поднимая глаз от телефона, что любой жидкостью через рот и сухой смесью, разведённой в воде, через шприц в назальный зонд. Спасибо, до свидания. Вернулась к маме, обрадовала её жёсткими ограничениями в еде и отправила Никиту в аптеку за шприцем для энтерального питания, трубочками и одноразовыми стаканами.

– Ма, у тебя будет строгая диета, знаешь? – спросила я.

Она вообще в курсе предполагаемого диагноза? Тяжёлое бремя – не озвучивать матери правду. Врачи всегда так делают? Всегда оставляют объяснения на откуп близким?

– Врач пока назначил пятый стол, но когда-нибудь же можно будет кушать борщик, шашлык, селёдочку?

– Не в ближайший месяц точно.

– Хотя бы через год-два.

Я улыбаюсь, чуть ли не плача, киваю и тихонечко отгоняю вопрос: «А осталось ли у нас столько времени?»

– Ты знаешь, какую тебе операцию сделали? – не унималась я, впившись в маму взглядом. Сегодня она выглядит не такой бледной, как вчера, но сильно похудевшей в сравнении с прошлым летом, когда я её видела.

– Подшили какую-то кишку к желудку, чтобы опухоль на поджелудочной не сдавливала проход, – будничным тоном ответила мама, как будто отчитывается по рабочим вопросам.

Впервые слышу про кишку с желудком! Зато про опухоль мама хотя бы знает. Я сказала ей, что пойду к врачу уточнить детали операции, и беспардонно зашла к нему в кабинет. Заведующий хирургическим отделением с фамилией, созвучной со словом «трындец», курил, восседая на кожаном кресле. Я поздоровалась, и он отвернулся, чтобы глядеть в открытое окно, а не мне в глаза. Может себе позволить, чё. У них же тут не справочное бюро.

Я спросила про выполненную операцию, он озвучил только название «гастроэнтероанастомоз с брауновским соустьем» и не дал пояснений. Сказал, чтобы я подробнее почитала в интернете, а то бы я не догадалась.

– Сколько дней маме потребуется на восстановление? Не теряем ли мы здесь время?

– Вы видели, в каком состоянии она сюда попала? – ответил вопросом на вопрос врач, наконец докурив и взглянув на меня. – Она даже мочиться не могла. Довела себя до обезвоживания.

– А вы в курсе, что мама в терапии сутки без лечения пролежала? Я не знаю, как такое вообще возможно.

– Минимум неделю она проведёт в палате, потом поедет в Ростов для биопсии, – сказал он, проигнорировав моё возмущение халатностью его коллег. – Там будут удалять головку поджелудочной вместе с опухолью.

Худшее из того, что я читала, он озвучил – панкреатодуоденальная резекция. Вчерашнее чтение про мамину болезнь дало мне более чёткое понимание, о чём он говорит, но от знания легче не стало. По запросу «Какой самый ужасный рак?» ответ всплывает неприятный: «Среди онкологических заболеваний рак поджелудочной железы считается самым опасным, потому что он мало изучен и почти не имеет симптомов. Его обычно обнаруживают на поздних стадиях, когда лечение уже малоэффективно». Маме сделали паллиативную операцию, и я пока не понимаю, что это значит…

На этаже хирургического отделения есть уголок с иконами и горящей свечой в центре. Наверное, родные пациентов здесь молятся, но я, сколько раз проходила мимо, ещё никого там не видела. Уже пора обращаться к Богу?

После маминой истории про то, как в реанимации рядом с ней умерли сначала дедушка, потом бабушка, мне поплохело ещё сильнее.

– Открываю глаза ночью, а он мёртвый. В палате светло всегда было. Я даже не испугалась. После наркоза уже ничего не страшно.

– Боюсь, тебе придётся перенести ещё один, – ляпнула я, думая, что мама не знает.

– Дежурный врач в реанимационной сказал, что мне в Ростове будут переделывать операцию. Это шутка, что ли? Оль, я не хочу. Знаешь, как плохо в отключке? – спросила мама и смахнула слезу.