– А при чем тут комсомол? – Надя не собиралась давать себя в обиду. – Что, комсомолкам в футбол играть нельзя?

– Играть в футбол можно, но бегать по двору в разорванном пальто совсем не обязательно! – Елена Константиновна никак не могла найти полочку в своем сознании, куда она могла бы поставить сегодняшний поступок дочери.

– Да что тут понимать? – На пороге появился Пашка, тринадцатилетний Надин брат, с краюшкой черного хлеба с солью. – Влюбилась она в Юрку Панкратова. Вот и выкаблучивается перед ним.

Надя показала Паше кулак, густо покраснела и склонилась над шитьем.

– Влюбилась?! В Юрку?! – Елена Константиновна от неожиданности поставила словарь немецкого языка вверх ногами. – Я думала, тебе нравится Женя. Очень, кстати, приличный молодой человек.

– Не… Ма, у тебя превратное представление! – встрял в разговор Пашка.

– Надя, пойми, Панкратов тебе не пара! – Мама присела на диван, который уже освободился от книг. – Ну подумай, какое там воспитание: отец в тюрьме, бабушка с ним не справляется.

– Юркин отец на фронте! – с вызовом отпарировала Надя. – Он вчера письмо прислал. Его бабушка во дворе читала.

– Ну конечно! Сейчас всех уголовников гонят на фронт… Надя, а где твоя девичья гордость? Чтоб я в твоем возрасте за мальчиком бегала!

– Мам, да не волнуйся ты! – сказал Пашка, жуя хлеб. – Нужна она Юрке как собаке пятая нога. Ему девушки другого типа нравятся.

– А вот это мы еще посмотрим! – Надя откусила нитку; встав, встряхнула пальто и критически оглядела его: рукав был пришит аккуратно.

– Паша, не перебивай аппетит. Придет папа – будем ужинать.

– Аппетит у меня зверский, – успокоил маму Пашка. – Его ничем не перебьешь.

Из репродуктора, черной радиотарелки, висевшей на стене, зазвучали позывные. Елена Константиновна стала напряженно вслушиваться. Надя же, проходя мимо брата, мстительно уколола его иголкой. Тот, вскрикнув от неожиданности, замахнулся на сестру.

– Тише вы! – Мама прибавила громкость.

«От Советского информбюро! Новости последнего часа…» – звучал тревожный голос диктора Юрия Левитана. Он говорил о резком ухудшении ситуации на фронте на подступах к Москве и перечислял города, занятые немцами после тяжелых и продолжительных боев.

К ноябрю 1941 года немецко-фашистские войска так близко подошли к Москве, что генералы вермахта рассматривали в бинокли кремлевские звезды. Город бомбили и обстреливали из артиллерийских орудий прямой наводкой.

Почти половина населения покинула столицу. У тех, кого вывозили вместе с промышленными предприятиями, был статус эвакуированных. Те, кто уезжал из Москвы самостоятельно, считались беженцами. За эвакуированными закреплялись их квартиры, которые оставались неприкосновенными. А в квартиры беженцев свободно могли вселиться все, кто потерял во время обстрелов или бомбежки свое жилище.

В отличие от большинства москвичей, живших в коммуналках[1] и бараках [2], у Елисеевых была отдельная двухкомнатная квартира. Ее получил отец Елены Константиновны, профессор-востоковед, еще в середине двадцатых годов.

Традиция ужинать вместе в семье нарушалась только в самых исключительных случаях. Поэтому все ждали отца, Николая Ивановича, который сегодня почему-то задерживался. Мама давно накрыла на стол и уже в третий раз выглядывала в окно, осторожно отодвигая плотную штору светомаскировки.

На звук открывающейся двери первой выбежала Надя. Она обняла отца.

– Мойте руки! – снизила градус встречи мама. – Коля, что-то случилось?

– Да нет. Ничего особенного.

За столом все оживились. Елена Константиновна раскладывала горячую картошку. Первому – мужу. Несмотря на военное время, на столе была чистая накрахмаленная скатерть. Да и с сервировкой всё было на высшем уровне: сервизные тарелки, вилки, ножи. Мама придавала этому большое значение.