– Молоденькая ещё, – молвил Рукосуев. – Застегнитесь, Гунько, и можете быть свободны. Итак, – он снова повернулся к Жучко профилем, – сейчас я вам растолкую, как нужно действовать с этим лунатиком.

Старшина Лудищев, скрестив ноги, сидел на чужой койке и портняжничал: вшивал застёжку “молния” в боковой шов суконной форменной рубахи. Старшина обладал атлетической фигурой и, чтобы ещё больше подчеркнуть свою стать, ушивал форму до такой степени, что обычным способом её надеть было невозможно. Рукосуев жестоко преследовал подобное щегольство, но Лудищеву оно сходило с рук за несравненное умение выполнять строевые приёмы.

Перед старшиной с понурым видом стоял лунатик Тараканов. В углу кубрика кто-то бренчал на гитаре, а тощий и нервный курсант Абрамов кусал от волнения ногти, читая в подлиннике роман Жоржа Сименона. Абрамов превосходно знал французский и английский языки, отлично учился, был изобретателен по части всяческих нарушений Устава, позволял себе дерзить начальству, да к тому же умел столь виртуозно материться, что его уважали даже отслужившие “срочную” старшины. Впрочем, это своё умение он демонстрировал редко, утверждая, что талант нельзя разбазаривать по пустякам. Гунько неторопливо и монотонно рассказывал приятелям о приводе в строевой отдел, перемежая повествование жалобами и вздохами.

– Ну что, Таракан, – спрашивал старшина, – и когда же ты прекратишь эти свои ночные безобразия, а? Уж лучше бы ты по девкам бегал, как Абрамов.

Тараканов молчал.

– Вахту ты не стоишь, – продолжал корить его Лудищев, – значит, другие за тебя отдуваются. На камбуз тебя работать не посылают, чтобы ты в задумчивости в горячий борщ не нырнул. От строевых занятий тебя освободили? Освободили! Сачкуешь, Таракан, а народу это обидно. Народ, Таракан, очень не любит, если кому-то хорошо живётся. Правильно, народ?

– Правильно! – загалдели курсанты.

– Вот видишь! – укоризненно молвил Лудищев, прищуривая глаз и вставляя нитку в иголку. – Ты не молчи, Таракан, ты объясни корешам своё поганое поведение.

– Что ж я могу поделать? – развёл руками Тараканов. – Я, братцы, и сам не рад. Болезнь это. Ну, вроде трипперо́в у Абрамова.

– Ты мои триппера́ не трожь! – зло отозвался Абрамов. – Это недуг морской, всем понятный, от него товарищам никакого убытка. А вот где ты свою хворь намотал? Слушай, Таракан, а не мог бы ты во время этих своих припадков ходить где-нибудь подальше от нашей роты, а? Ну, хоть на плацу, что ли! А то я позавчера надел на манекен тельник, положил его в свою койку, да и пошёл в самоволку, как нормальный человек. Так тебе, паскуде, опять приспичило по карнизам болтаться. Дежурный офицер в наш кубрик прибежал и к окну кинулся, да по дороге за манекен задел, а рука-то из тельника вывалилась и бряк об пол. Так дежурный до окна не добежал, а лёг посреди кубрика и за сердце схватился. И теперь этот человек, который, правду сказать, даже не очень большая гадина, лежит в госпитале, я на месяц лишён увольнения, а манекен – вещь для всех нас необходимая – конфискован, и теперь на него наденут скафандр, дадут в руку гранату, и будет он стоять в классе водолазной подготовки как вечный тебе, зараза, укор!

Произнеся обличительную речь, Абрамов безнадёжно махнул рукой и снова принялся за детектив.

– Минэ усе едино, ѓде вин там бродэ, – заметил Гунько, – та шоб вин вбывся усмятку. Но кажну ночь прибеѓае дэжурный и включае свит. А коѓда убеѓае, то свит не выключае. Так шо то за сон?

– Свет, – пробормотал Абрамов, не отрываясь от книги, – со светом мы, пожалуй, разберёмся. А может, и тебя – придурка, отучим от ночных глупостей, – посулил он Тараканову.