– Неужто тебе не все равно?

– Меня во многом можно обвинить, но точно не в равнодушии, – отвечает он. – Особенно по отношению к тебе. Видишь, даже друг твой здесь, я постарался. Надеюсь, ты рада его видеть?

Игнорирую вопрос – он все равно риторический. К горлу подкатывает тошнота; хочется вскочить с места, сорваться и убежать, но я не могу даже рукой пошевелить – она накрепко привязана к стулу. Охранник у меня за спиной предупредительно покашливает. Отец встает передо мной и заглядывает в глаза.

– Скажи мне, Виола Максфилд, разве оно того стоило? – Он разговаривает со мной как с маленьким ребенком: мягко, но в то же время отчитывая. Сразу хочется спрятаться от него – неизвестно откуда взявшаяся вина отзывается глухим стыдом. Я опять его подвела. Не оправдать отцовского доверия – это самое страшное. – Ты в очередной раз совершила ошибку, – укоряет отец, и в груди после этих слов что-то внезапно воскресает, что-то, доныне спрятанное под самыми тяжелыми могильными плитами. Память услужливо возвращает прошлое – холодный взгляд и острые, жгущие изнутри упреки: «только я знаю, что для тебя лучше», «прекрати заниматься ерундой», «не трать мое время, Виола, оно стоит дороже, чем ты можешь себе позволить», – и я думаю: какой же я была наивной! Теперь я точно знаю, что такое страх.

Страшно – понимать, что иллюзии, которые ты так долго строил вокруг себя, как воздушные замки, рушатся в один миг, опадая под ноги разбитым доверием. Что твоя жизнь – не более чем возврат долга.

Страшно – знать, что твой собственный отец использовал тебя, обманул и предал. И готов сделать это снова.

Страшно – глядеть в глаза того, кто сидит напротив. Того, кто, несмотря ни на какие удары, собирает себя по кусочкам, продолжая ухмыляться в лицо противнику.

Страшно – чувствовать, что это конец и никакие слова тут уже не помогут.

Но несмотря на ужас, я уверенно отвечаю:

– Теперь я вижу, что совершила только одну ошибку. Надо было сбежать раньше.

Отец качает головой, несколько секунд внимательно меня рассматривая.

– Дело в Нике? – спрашивает он. – Ты зря цепляешься за него, глупая. Ник уже не человек. Он – биологическое оружие. И пока ты считаешь, что между вами нет разницы, с каждым его улучшением вы отдаляетесь друг от друга все сильнее и сильнее. Сейчас он с тобой, потому что ему этого хочется, – но мальчишеская спесь остынет, и что ты будешь делать? Ведь если он уйдет, ты никогда его не догонишь. Будь ты чуть внимательнее, заметила бы, что Ник не мерзнет, хотя ходит в тонкой куртке, даже когда вокруг снег. Обращала ли ты внимание, как быстро на нем заживают раны? А его моторные навыки, скорость… Он же словно ангел смерти, от которого невозможно уйти. Крыльев разве что не хватает.

От того, как отец восхищается Ником, словно художник – собственной работой, внутри все завязывается узлом.

– За превосходство, моя дорогая, надо платить. В него вложено такое количество денег и сил, что ему до конца жизни не выбраться из долгов.

На Ника обрушивается очередной удар. Я зажмуриваюсь и опускаю голову, слабо всхлипывая.

– Его болевой порог не имеет на сегодняшний день равных. В начале эксперимента мы даже подумать не могли, что сможем достичь таких результатов.

Я возвращаю взгляд к стеклу – в надежде, что это жуткое представление вот-вот закончится, – но не выдерживаю и снова отворачиваюсь. Не могу смотреть, как на лице Ника после каждого удара расцветает очередной кровоподтек. Отец рассказывает о нем так, будто это не человек вовсе, а вещь, которую он хочет подороже продать.

– В нем не просто сила, Виола. В нем еще тонны рвущейся на свободу злобы. Поверь мне, именно так выигрываются самые славные бои. И наш еще не окончен. Этот парень – мой билет наверх.