Я смотрю на него и чувствую, как внутри меня поднимается тёмная волна. Горячая, жгучая, распирающая изнутри, будто я проглотила огонь, и теперь он прожигает меня изнутри.

А он пьёт.

Глоток.

Ещё один.

Будто меня здесь нет.

Будто я пустота, тень, призрак, который бродит по этому дому и никак не решится исчезнуть.

Я не думаю.

Не чувствую.

Просто хватаю бокал со стола, и в этот момент всё останавливается.

Холод стекла в ладони.

Острый звон.

Жидкость, разбрызгивающаяся по полу янтарными разводами.

Осколки разлетаются, цепляясь за ковёр, впиваясь в мои пальцы.

Тишина.

Глеб медленно моргает, опускает взгляд на пол, и я жду – ну же, ну хоть какая-то эмоция! Гнев? Удивление? Боль?

Но он просто смотрит.

Потом поднимает голову, легко, почти лениво.

– Это было дорогое стекло, – говорит он, не меняя тона.

Как будто я просто пролила виски.

Как будто всё это – неважно.

Как будто и я неважна.

В груди пустота, в голове звенит, ноги ватные, но я заставляю себя развернуться.

И выхожу.

Без слов.

Без объяснений.

Без права на возвращение.

Воздух режет лёгкие, когда я бегу по пустому коридору больницы. Он холодный, стерильный, наполненный привычным запахом антисептиков и химии, и мне хочется вдохнуть глубже, до головокружения, до боли, до онемения. Эти стены, эти белые кафельные плитки, этот мягкий приглушённый свет – это единственное место, где я ещё могу дышать. Где я ещё существую, где я хоть что-то контролирую.

– Лада Александровна, у нас операция через пятнадцать минут, пациент в реанимации.

Голос медсестры доносится словно сквозь вату. Я киваю. Надеваю стерильный халат, натягиваю перчатки. Пальцы дрожат.

Глубокий вдох. Выдох.

Я не человек, которому только что в лицо сказали, что он ничего не стоит.Я не женщина. Я не обманутая жена.

Я врач. Кардиохирург!

Я заново запускаю сердца.

В операционной холодный яркий свет бьёт в глаза. Всё вокруг чисто, точно выверено, идеально разложено по местам. Хирургические инструменты блестят на металлических лотках, анестезиолог готов, ассистенты ждут. Всё как всегда. Всё, как должно быть.

– Начинаем.

Я чувствую привычный выброс адреналина в кровь, как будто мои вены наполняются чистым льдом. Никаких эмоций, никаких мыслей, только техника, только выверенные движения, только миллиметры, от которых зависит жизнь.

Скальпель разрезает кожу, кровь медленно стекает, ровная и тёмная. Ассистент подаёт инструмент, я беру его автоматически, руки работают, как машина. Лёгкое касание пинцетом, шовный материал, иглодержатель.

Я успокаиваюсь.

Здесь я снова существую.

Но через секунду я слышу голос ассистента.

– Лада Александровна… Вы накладываете шов не там.

Я моргаю.

Не там?

Я смотрю на свои руки, на иглу, на нитку, которая проходит в миллиметре от нужной точки. Почти идеально. Почти правильно. Но не так. Ошибка.

Я.

Я, которая не имеет права на ошибки.Я, которая всегда безупречна в операционной. Я, у которой рука не дрожала даже под бомбёжкой в полевом госпитале.

Дыхание застревает в горле.

Я поднимаю взгляд, ловлю настороженные, напряжённые глаза ассистента. Он ждёт. Все ждут.

– Исправьте, – мой голос ровный, без эмоций.

Но внутри что-то уже рухнуло.

Я захлопываю дверь ординаторской, и тишина накрывает меня, как глухая волна. Стены давят, воздух тянется сквозь лёгкие густо, будто я дышу чем-то вязким, неощутимым, как сонный паралич. В голове всё ещё гудит операционная – резкий свет ламп, ритмичные звуки кардиомонитора, стерильный блеск инструментов, чужие голоса, перчатки, натянутые до хруста, – но я здесь, в этой крошечной комнате, и здесь никого нет. Никто не видит, как я опускаюсь спиной по стене, медленно, беспомощно, пока не оказываюсь на полу.