– Дело всегда в тебе, и как раз в этом заключается весь Фрейд.

– Именно. Поэтому я сначала так ругал себя за то, что стал обращать внимание на эти физиологические подробности, а потом подумал: идите к чёрту! Если вы не обращаете внимания на элементарные вещи, почему я должен мириться с тем, что вы не обращаете на это внимания. Она лежит привязанная двое суток! Вы совершили ошибку, я всего лишь её заметил. У неё даже любовник там есть, чтоб я не подумал, что её сучность – результат не реализованных сексуальных фантазий. Чтоб я искал причину в другом. А причина есть всегда, и я прошу о туалете, чтоб не думать о том, что она робот, потому что иначе – она робот, а это выстраивает новую линию. И я прошу о сексе не потому, что мне нравится читать об этом, хотя мне нравится читать об этом, а потому, что я должен знать – причина не в сексе. И идти искать её дальше.

Хейзел осознала своё одиночество ровно в тот момент, когда подливала молоко в утренний чай. По сложившейся традиции она никогда не позволяла себе идти прямым путём от пакета к чашке и всегда пользовалась молочником. Эту особенность, совершенно нормальную для приличного дома столетней давности и выглядящую чистоплюйством в наши дни, Хейзел воспитала ещё в веснушчатом детстве, когда обнаружила, что её имя слишком вычурно для простой хорватской девчонки.

– Мама, что за имя такое – Хейзел? – спрашивала она за завтраком, реагируя на утренние новости. – Почему нельзя было назвать меня как-нибудь нормально?

– Закрой рот и ешь, а то опоздаешь в школу, – отвечала мать, демонстрируя удивительную солидарность с миллионами других матерей во всём мире.

И Хейзел ела, и бежала в школу, подхватывая по пути одноклассницу Снежку, и обещала себе, что когда вырастет и заведёт детей, обязательно будет отвечать на все их вопросы и никогда не скажет «закрой рот и ешь», тем более что всем известно, как нелегко выполнить оба эти требования сразу. Хейзел ещё не знала, что точно такое же обещание когда-то давали себе и её мать, и её бабушка, и более древние родственники, о существовании которых она пока совсем не задумывалась.

«Что за имя у тебя такое – Хейзел?» – спрашивал Гойко, после того как она отдалась ему в первый раз, распрощавшись в пятнадцать со своей и Гойкиной девственностью, с той лишь разницей, что Гойко, как большинство парней, делал вид, что в своём возрасте уже успел познать многое, а Хейзел, старайся не старайся, скрыть свою абсолютную неопытность не могла.

Зато она была опытна во всём, что касалось её имени, и могла с упоением, а может, и дерзостью, рассказать, что имя это, вообще-то, английское и что в переводе оно означает – орешник, и что мать её назвала так в честь Хейзел Далси Майнер – американской девочки, не дожившей месяца до своего шестнадцатилетия. «Что бы вы там себе ни думали, а моя мама была под таким впечатлением от истории Майнер, что поклялась назвать в честь неё дочь, раз уж ей самой досталось менее героическое имя». «Ей, это кому?» – спрашивали подружки, собираясь в кружок и споря, о ком Хейзел сейчас говорит: о матери или о неведомой американской девочке, почему-то не дожившей до шестнадцатилетия. Но Хейзел всем своим видом сразу давала понять, что вопрос это глупый, тем более что с её матерью все подружки хорошо знакомы, так что обсуждать тут нечего.

О чём ещё Хейзел обязательно бы смолчала под любой пыткой – это о том, что мать её и слыхом не слыхивала о Хейзел Майнер, а имя девочка получила в честь названия конфет, которыми мать объедалась, пока была беременна. В этом смысле ей очень повезло, что в ход не шли маринованные огурцы или мороженая слива.