На этом поэтические фрагменты найденного архива иссякли
СТИХИ ИЗ СТАРОГО ЧЕМОДАНА
Конфликтология
бумажный солдатик с картонным мечом
наверно, сильнее картонного брата
с бумажным мечом
из столовой салфетки:
разбито ристалище в масти и клетки
и пешки, и шашки наполнены гневом,
всамделишным, праведным
пеплом и тленом,
и жертвою пали в борьбе роковой
бумажно-картонный, и тот, и другой
Будущий октябрь
Стой, деревня, пой, деревня
во всех избах. В каждом доме
хлеб намётан, хлеб накрошен,
воздух чист, румян, целебен.
За горой село большое:
колокольный звон заутри,
по печам пылают угли,
гаснет звездье кошевое.
От зари тепло и дымно,
разнопенье и мычанье,
журавель скрипит закланьем,
труд себе, а не за гривну.
Берестой звенят поленья,
хруст и хрум скотины сытой,
лавки чисты, пол обмытый,
«Покрова» – поют в моленьях.
Груздь упруг, огурчик зелен,
Кумачи пошли в портянки,
под игривые тальянки
стой, деревня, пой, деревня!
Шёл снег (по мотивам картины на стене)
Шел снег. В голландке
пахло берестой, оттаявшим углём,
в углу – сырая дранка,
не дом – постой, молитва над огнём…
шёл снег. И жизнь
всё дальше уходила, вливалась суета
за неизвестный приз;
с неодолимой силой я проскочил года…
шел снег. Так опадают гимны
в глухую ностальгию. Причинам наперед
и следствия – повинны,
я навзничь падаю на лёд…
шел снег. И от души забытой
взгляд отлетает, с будущим простясь,
цветок опал, шампанское допито,
как седина, шел снег,
и в январе, и в мае,
от бесконечности и вечности таясь
Непрощаемое
Жирели морды ментовские
на жертвы Красного Креста,
и души, щуплые, людские,
спадали к ноженькам Христа.
Мы все падём. И там, быть может,
всё повторится: Моспогруз,
стихи, дороги и безножье,
молитвы и отечный зуд.
Мы не простим и не прощаем,
нас не помилуют они,
но утоли моя печали
потусторонние огни.
Но нет – парторгам и удушью,
пусть страх как мел сотрет лицо:
наш мир, погибший и заблудший,
уж не насытится мацой.
Кровавой тризной людоедов
в предсудный день вступаем мы,
гневливо ропщет наше «кредо»,
а стражи строги и немы.
Корабль дураков
Корабль еле плыл
по замершей планете,
потоп кончался. Воды
сходили прочь и вниз,
под вечно хмурым небом
ненастная судьбина
ещё хранила кучку
слегка живых людей
(они себя от ядерного взрыва
хранили в отдалённейших пещерах,
трудом, молитвою, безбабьем
у Бога заработав жизнь)
и вот теперь ковчег их
в послевременьи носит
во тьме кромешной: зори
не светят боле в мир…
вода спадала. Стали
видны в зловонном иле
ошметья и огрызки
оставленного вслед:
рука Всевышнего
вернула им заборы,
колючку гетто, зон
и лагерей. Осклизло
торчали остовы столов,
острогов, вышек,
плах, эшафотов всех времен,
крестов и виселиц, неровных
ям, рвов, расстрелов рвотных,
где заживо бросали
одиночек или тыщи
безжалостно убитых,
потопленных судов
с врагами и рабами,
кострищ еретиков, кругов
четвертований, воронков
с циклоном Б и без…
и мириады умерших
когда-то, погибших
и загубленных людей
из отдалённых и вчерашних
недр вставали, искромсанные
трупы и скелеты,
высохшие кости,
без плоти, во плоти,
с ободранною кожей
и обнажёнными покровами
телес, младенцы, старики,
мужи и жены, нагие,
в лохмотьях, мумии,
в гробах и саркофагах,
на корточках и навзничь,
при орденах, с веревками
на шеях и с камнями,
у ног привязанными,
в позе богдыхана,
или раздавленной
бульдозером толпой —
они собой всю землю
покрывали. О, как она
вместить смогла так много смерти!…
земля неслась, все более
от предначертанной
орбиты удаляясь.
Куда? – бог весть… неслась…
корабль всё плыл,
живых неся по миру,
но обречён их путь
к суду живых и мёртвых,
взошла луна,
ущербна и убога,
над кучкой чудом
уцелевшего вчера
корабль плыл…
плыл…
Последняя песня
«Колокольчики мои, цветики степные,