Берём ножницы и перчатки, суём ноги в резиновые сапоги и начинаем охоту за молодой крапивой. Где-нибудь на припёке, на закрытых от ветров пятачках. Где-нибудь у леса, с южной стороны. Где-нибудь под забором.

Уверяю вас, охота за молодой крапивой не менее азартна, чем грибная. Те же опята. 5-7-10 сантиметров.

Скоро набирается целая кастрюлька. Жена обдаёт крапиву кипятком, чтобы не жглась, режет, заправляет майонезом, ещё чем-то.

И – пожалуйста! Самая ранняя, самая дешёвая, самая полезная из закусок!

А там, где есть закуска, не обойтись без стопки.

Без бани на даче скучно. Особенно зимой.

Эх, похлещешься веничком, потом в сугроб, ещё хлестанёшься, и босиком в одних трусах не спеша двигаешься к дому. Там, конечно, пару стопок настоянного на травах алкоголя и прочувственная беседа.

Но баню почему-то предпочитают возводить для коллективных излишеств, как будто собирают там римский сенат. Между тем собственное тело нуждается лишь в пару, настоянном на эвкалипте или мяте.

У меня парная сложена из бруса метр двадцать на метр восемьдесят. На скамье – ещё сидение, как бы полок. В углу – каменка из бетонных плит, перетянутых сталистой проволокой, в которую упрятан тэн на два киловатта. За полтора часа парная нагревается так, что пар получается сухой и беспощадный.

К парной пристроен предбанник из досок два на два.

Потом пришла идея пристроить к бане мастерскую два на четыре.

Потом разобрал половину крыши, спрямил её в сторону мастерской и сделал над баней сеновал. Всё мечтал поспать там летом.

А летом под крышей выросли серые коконы осиных гнёзд. Мечта не осуществилась. Но я не растерялся.

В городе какие-то из соседей по лестничной клетке вынесли к мусоропроводу два портрета Брежнева. Один с двумя звёздами Героя, а другой – с четырьмя. Тот, что с четырьмя, почему-то моложе.

Помимо мыслей об окончательной погибели большевизма, портреты породили во мне желание проверить их на языческий лад.

Жена привезла их лицо к лицу на дачу.

Одного я повесил на веранде: он строго наблюдает, чтобы никто не напивался.

Второго использовал от ос. На фоне сена дважды Герой Леонид Ильич строго смотрит за порядком: осы за демаркационную линию летать не смеют.

Килограмм гвоздей стоит не дороже трёх батонов.

Однако я беру фомку и начинаю с кряхтением и матерными вариациями на букву «б» с чудовищным скрипом выдирать десятисантиметровые ржавые гвозди из древесины, с которой они срослись в мёртвом объятии, как им казалось – навсегда.

Во мне говорит не только жадность, но и какое-то другое, более сложное чувство. Зачем мне эти перекрученные ржавые уродцы? Может быть, они представляют художественную ценность и где-то в Гринидж Вилледже на Манхэттене в какой-то из галерей пошли бы на ура как коллекция «Ржавые гвозди из Карелии».

Но тогда зачем я оставляю гору этих уродцев на верстаке ржаветь под дождём и только при исполнении новой строительной идеи всё с теми же вариациями на букву «б» начинаю их выпрямлять? Гвозди выскакивают из пальцев при ударах молотка и отдаются резкой болью.

Почему мне обязательно надо вогнать в стену сарая или парника ржавых ветеранов, если в промасленном бумажном кульке готова к бою мерцающая колонна новых солдат? Ведь они уже не хотят снова в бой. Они начнут гнуться, их придётся зажимать в пассатижи, чтобы вбить по шляпку…

Затем (это самая поверхностная, первая мысль) что своими истерзанными боками уродцы намертво вцепятся в дерево.

И всё-таки – зачем я возвращаю их к жизни, если они приготовились умереть в костре или печке? Откуда во мне такая страсть к насилию? Зачем я мучаю ржавые гвозди продолжением жизни?