Я сказал ей, что она замечательная, а она сказала, что я романтичен. Раньше я бы не поверил, но вот ей, теперь… а потом Елена взяла меня за руку, сказала, что ей срочно надо бежать и она обязательно мне позвонит, теперь же она знает мой номер. Она встала и ушла, заплатила по счёту, послала мне воздушный поцелуй и, исчезла, словно и не было её. А я был пуст, как ваза без цветов, на верхней полке магазина, с которой даже пыль не вытирали много лет. Я вернулся домой, я открыл дверь и вошёл в уже тёмный холод квартиры, я же так и не закрыл окно. И холод этот злой, колючий, бесполезный, это был холод одиночества. Не знаю, сколько я простоял в тёмной прихожей, у двери, не знаю, долго. Потом я всё-таки закрыл все окна, переоделся и умыл лицо. Таким себя я в зеркале не видел, я постарел, осунулся и встретил на висках седую пару волосков. Киты, похоже с ними я прожил огромный кусок жизни, похоже, проживу ещё. И я пошёл к своим деревянным друзьям, других-то у меня не осталось.

И холод сковал меня словно цепи, и страх меня обнял, словно руки любимой, мягко так и с любовью, и время смеялось в соседней комнате, я знаю, надо мной! И мир превратился в мороз, в комочек дерева и, пах её духами. Пропал восемьсот четырнадцатый кит, он был из ореха, с полосками на животе, с полосками на хвосте, я звал его «хулиган», я даже вырезал для него малюсенькую кепочку и иногда надевал ему на голову и улыбался. А теперь его нет. Был да сплыл. Слёзы наворачивались на глаза не только потому, что пропал Хулиган, но и от того, что я знал кто взял его с полки, кто стащил его, кто выстрелил романтику в спину. И я стоял, смотрел на его место и гладил иногда ладонью дерево стеллажа. А потом я сел на кухню, выпить чаю, согрел воды, заварил в чашке Ассам и открыл ноутбук, залез в соцсеть, открыл сообщение и застыл. Я читал: «Спасибо, ты всё-таки пришёл, это было круто! Море теперь другое, если однажды умрёт мировой океан, я знаю, к кому прийти на суше. Спасибо, друг. Прощай.» И надпись, что страница удалена, а вместо фотографии, голубая собачка. И стужа вокруг. Холод проник даже внутрь, внутрь пальцев, внутрь сердца, внутрь головы и, кажется, что даже внутрь души. Стужа проникла даже в чашку горячего чая. Время куда-то шло, солнце уже бросало первые лучи сквозь горизонт, люди уже спешили, когда я нашёл в себе силы чтобы согреться, силы, чтоб просто лечь спать. Так вдруг стали пропадать киты. И я похолодел от страха, а вдруг пропадут все в мире киты?

Когда я прощался с Мортеном, я спросил, что значит название его судна. Он ответил, что «Køye» на норвежском значит причал, он так назвал свой корабль, чтобы тот всегда находил дорогу в океане к причалу, не важно какому, не важно насколько родному, не важно насколько большому, главное, чтоб если не сможет сам Мортен, корабль сам приведёт его к суше. Мортен верил в это, а значит, для него это так. Пусть даже не в абсолюте, пусть даже в его личной вселенной, главное, что это точно так и будет. Главное – это верить!

И я проснулся днём, и солнце скупо грело землю, и я проснулся снова! Выпив чаю, съев заказанную пиццу, я выключил телефон, зачем теперь он? Я вошёл в свою мастерскую, настроил свет, взял инструменты и брусок из кедра, мой новый кит, он будет замечательным, он будет восемьсот семидесятым, тем, которым он и должен быть по нумерации, я не вернусь к восемьсот четырнадцатому, то время прошло. И работа принесла облегчение.

И я покрыл тогда её, лаком, смотрел на неё, блестящую, задорную, смешную. И вдруг раздался телефонный резкий звонок, звонила ты, внезапно, через столько всего произошедшего, спустя столько вырезанных мной китов! И я ответил, зачем-то я тебе ответил. И мы молчали около минуты, и после ты, дрожащим голосом сказала мне: «Привет», и я тебе ответил тем же, глядя, как пропадает у неё улыбка, сверкающая в блеске лака, только что покрытая, смешная. И ты мне говорила, что уже так много утекло воды, так много в жизни поменялось, так безвозвратно пролетели годы. И ты сказала, что почти что всё забыла, поставила уже большую точку, повесила на дверь своей души большой замок. И ты сказала, что уже изъедена, как яблоко, червями, и ты сказала, что плевать, и ты сказала, что выходишь замуж, и ты сказала, что «Прости». И я, всё так же глядя на неё, уже как будто плачущую, прервал звонок, уставился в окно и долго думал о прошедшем времени и, думал – а куда оно ушло? И я думал – а зачем оно приходило? Неужели именно для того, что сейчас есть? И всё ли время ушло, быть может, если я всё ещё делаю то, что я делаю, моё время ещё ушло не всё? Так было. С тех пор минуло множество китов, с тех пор уже и следов-то не видно, опилки одни, да стружка.