Дэнни остановился, чтобы перевести дух и справиться с волнением в голосе. Листва на старом дереве перестала дрожать, пытаясь услышать. Шауни не издавал ни звука. Дэнни откинулся на спинку и продолжил говорить, рассматривая трещины на потолке: «Я отпустил его холодную руку, оставил её в вечном покое, вышел из ванной и пошёл в конец коридора, где была спальня родителей. Толкнул дверь. В комнате до сих пор горел свет. Я встал у края кровати, увидел перед собой босые ноги матери, у изголовья – розовую подушку, залитую кровью с шеи. Она лежала на спине. В таком положении, без головы, я не мог узнать её. Развернулся, чтобы найти голову. Она была на туалетном столике. В его зеркале отражалось её бледное лицо, глаза, с удивлением смотрящие на обрамлённую светлыми волосами голову и как бы спрашивающие: «За что?»

«Кеме».

Дэнни посмотрел на Шауни. «Что это?»

«Так я назвал твоего отца – „Смелый“».

«Почему?»

«Мягкая почва».

«Мягкая почва?»

«Говорят, мягкая почва иссыхает. Отправляет послание, напоминая, что бойня не закончена. Напоминая о заражении чистой земли, оспе и сифилисе. Мягкая почва хранит следы воинов, наполняет их сердца ненавистью и жаждой отмщения».

«Я предал тебя, Шауни. И в наказание Джонни стал Дэнни».

«Никто не зовёт тебя Дэнни».

«Кроме неё».

«Она зовёт тебя Дэнни? Я думал, ты ненавидишь это имя».

«Ничего не изменилось. Я позволяю ей, чтобы ненавидеть его ещё больше. Ты же знаешь, я уехал из Лексингтона, где учился в школе, и переехал в Лафaйет. И она переехала тоже, девушка из моих школьных времён. Видимо, я совершил нечто, по её мнению, героическое. Ты же знаешь этих девчонок – увидев что-то, они будут лелеять это в своих грёзах, лёжа в одинокой постели».

«Видишь ли, Джонни, раз уж ты заговорил об этом… Ну…» – запнулся Шауни.

«Что, Шауни? – Дэнни поёрзал на диване и сел прямо. – Что ты хочешь сказать? Я доверяю тебе, твоё мнение важно для меня, и ты это знаешь».

«Джонни, я не из тех, кто вмешивается в чужую личную жизнь. Я не перехожу границы и уважаю личное пространство, но тогда в подвале был ты, и я был тоже. Я узнал её по манере спускаться – нетвёрдо, шатаясь, ставя обе ноги на ступеньку. Когда она спустилась, вы начали ругаться, громко, я этого не ожидал. Она говорила все те слова с такой лёгкостью».

«Ты прав, Шауни. В последнее время она была сама не своя. Это всё её сон».

«Прерия, что это вообще такое? Она всё время повторяла это слово».

«Не знаю. Как будто однажды эта „Прерия“ приснилась ей, но утром она позабыла все детали. С тех пор я постоянно слышу это слово от неё. Она считает, что в этом сне что-то есть, раз её разум так сильно цепляется за него. Я сказал ей два дня назад, что сыт по горло этими нелепыми иллюзиями».

На минуту между двумя друзьями воцарилось молчание, а затем Шауни сказал: «Джонни, все те годы, что моё лезвие ржавело и теряло былую остроту, пока я валялся в куске старой тряпки, не прошли даром. Я много думал. Я больше не чувствую себя частью этого мира. Бессмысленные слова заменяют людям страсть. Кирпичные и бетонные стены заслоняют им солнце. Дурацкие машины едут туда, куда поведёт дорога. Мне не хватает звуков галопа на лугу и боевых криков разгневанных мужчин».

«Шауни, что ты пытаешься сказать?»

«Моё время прошло, Джонни. Я хочу вернуться. Ты можешь это сделать, Джонни?»

Дэнни задумался. Он так много хотел сказать, но всем его словам не хватило бы пыла. Вместо этого он ответил: «Я понимаю, Шауни».

«Верни меня дереву, Джонни».

«Хорошо».

«И не останься в долгу».

«Хорошо, мой друг».

«Тогда пришла пора нам втроём там попрощаться».