«Недоносок зажал рану левой рукой; думаю, до него всё-таки дошло, откуда взялась эта боль. Он наклонился, нашарил ухо в траве и бросился прочь, потряхивая своей жирной задницей. Девчонки и те бегают лучше. Больше он не трогал ни тебя, ни остальных. С того самого момента каждый в средней школе Лафайета знал, кто здесь хозяин. Тощий паренёк превратился в крепкого двенадцатиклассника. Все разговоры прекращались, стоило нам появиться в коридоре с хмурым взглядом; каждый уступал дорогу, а позади были слышны только приглушённые голоса девчонок».

«Да, Шауни, я помню».

«Вскоре тихий городок Лексингтон оказался во власти кошмара, в нашей власти. В тёмных аллеях поселился ужас, а мы продолжали расширять свои владения. На этой войне, где всё решают стремительность и быстрота, не берут пленных. Вскрытые потроха, рваные раны, торчащие из-под кожи рёбра. Взмах смертоносного лезвия от одного края до другого; кровавый аромат в воздухе и вымощенные в багровый цвет тротуары. Здесь побывал господин».

У Дэнни задрожали губы, он чувствовал, как кровь струится по венам и согревает всё тело: «Да, Шауни, в нас было много крови».

«Но потом что-то произошло. Новые поступления, как их принято называть. Разноцветный, красный и жёлтый, несколько вариантов из слоновой кости и дорогих пород дерева, с лезвиями из стали и титана. Знаешь, Джонни, я с уважением отношусь к прогрессу, и каждый из них превосходил меня во многих аспектах: по весу, удобству, сбалансированности и остроте. Меня забросили, позабыли, но я не жалуюсь, Джонни, я всё понимаю».

«И началась моя чёрная полоса. Я сбился с пути, Шауни», – грустно ответил Дэнни.

«Так оно обычно и происходит, мой друг».

«Но отчего именно так?»

«Где-то на перепутье ты оглядываешься назад и задаёшься вопросом: если это та же дорога, что и прежде, как я мог сбиться с пути? Но путь тут ни при чём. Это линия, которая берёт начало в прошлом и устремляется в будущее. Ты садишься у обочины в полном недоумении. Ты забыл, почему выбрал эту дорогу. Тогда как нет никакой дороги, а есть только иллюзия».

«Да, Шауни, страсти больше нет, – он наклонился ближе и пробормотал, приложив ладони ко лбу, – я позабыл, что когда-то меня звали Джонни и я любил напевать Bitter Tears. Дэнни – вот всё, что осталось».

«Не говори так. Джонни – твоё настоящее имя».

«Когда мне было шесть, я спросил отца, почему он назвал меня Дэниел. Тот ответил, что выбрал имя, которое ненавидит больше всего. „Я назвал тебя так ещё до твоего рождения, когда узнал, что твоя мать беременна, – чтобы ненавидеть тебя ещё больше“. Мы тогда жили в небольшом городке неподалёку от Бунсборо».

«Кем был твой отец?»

«Тем, кто ненавидел свою фамилию, Бун, всякий раз, когда смотрелся в зеркало. Однажды глубокой ночью, я тогда уже спал, он пришёл и разбудил меня; помню, как его голубые глаза светились в темноте. „Вставай, пора“. Он сел на кровать; на нём было только нижнее бельё, забрызганное кровью, а в руке – огромный, остро заточенный нож, его любимый. Кровь капала на белую простыню. „Я отрезал голову твоей матери, теперь твоя очередь“, – сказал он и взял меня за руку. Я был в пижаме, которую мне подарили на день рождения. Мне всегда нравилось, когда он брал меня за руку. Когда моя маленькая ладошка утопала в его тёплой ладони. Опустив голову, я пошёл за ним в ванную; мои глаза следили за каждым шагом его босых ног. Он открыл дверь, включил лампу. Её свет отразился в огромном зеркале, в белой плитке на стенах. Я готов был слушаться, только бы держаться за его тёплую руку. Он отпустил меня и положил руку мне на затылок. Передо мной, чуть ниже уровня глаз, стояла белая фарфоровая раковина. Я видел, что медный слив не закрыт чёрной пробкой. Отец прижал мою шею к краю; моя голова опустилась в раковину. Мне всегда нравился запах чистого фарфора. Он прижал мою шею к краю раковины. Было холодно. Потом он убрал руку, а к медному сливу медленно потекла тонкая алая струйка. Я поднял голову. Он смотрел в зеркало, на его шее виднелся порез. Горько улыбнулся и стал вгонять нож глубже, очень и очень медленно. Он с улыбкой смотрел на страдания человека в отражении. Алые ручейки впадали в один, вихрем спускаясь по медному сливу. Он опустил руку, и окровавленный нож коснулся его бедра, запачкал нижнее бельё свежей кровью. Я чувствовал во рту запах крови, но желал лишь держать его за руку, пока в ней не закончится тепло. Кровь вытекала из шеи отца, стекала всё новыми ручьями, капала с пальцев. Падала на пол, на белую плитку. На мою пижаму, подаренную на день рождения. Стоять на полу было больше не холодно. Мои глаза наполнились слезами, я почувствовал их вкус на уголках губ. Страдания человека пока не закончились. Нож выпал из его руки. Я взялся за неё – она всё ещё была тёплой. Он умер стоя, бесчувственно глядя в зеркало. Свет в его голубых глазах погас».