Просвириной Маше

Летун

Среди отвесов, гор бетонных,

стекольных бликов и пластин,

с утёсной выси, скал суконных

порхнул орёл в тиши один.

Внизу обрыв, ещё не шумный.

Пещеры златом не зажглись.

Он смелый или неразумный?

Предутра стрелки чуть сошлись.

Распахнут чуть его скворечник.

И гОлы взмахи, лапы, грудь.

Летит на пашню резко, встречно…

Узрел добычу – взял маршрут?

Все птицы ввысь летят обычно.

Иль тут прикорм, его гнездо?

Крылато машет с криком зычным,

но обрушается на дно…

Неожиданность

Вдыхаю цветною утробой

всю серость и тщетности, пыль,

петляя путями до гроба,

чуть крася смиренную быль.

Все рыщем родимых и белых,

разбавить чтоб чёрность свою,

читая сказанья про смелых,

царевен в крестьянском строю.

За улицей улица, пустость

и скудость на душу витрин.

Привычна толпиная трусость.

И я, впрочем, сельского сын.

Пожухлость очей, и расслои

похожих людей и складов.

И ноют наслой за наслоем

мозоли ленивых задов.

Весь город побитый, осадный.

Пейзажно-портретная сшивь.

Но встретил её так внезапно -

живущий, желаннейший миф!

Просвириной Маше

Животная разница

Нам несказанно повезло,

что мы расхожи в бытованьи.

Не пара львица и осёл

в любом подходе, трактованьи.

Походка, статус, рацион

и ареал, окрас нарядов.

Союз нарушил бы весь фон,

закон природы и порядки.

Расстались. Правильный исход.

Холуй с царицей – лишь соседи.

Итогом уз был б странный плод,

хомут на Вас, иль я б был съеден.

Елене Л.

Лучиковая

Хороший свет, очаровавший

бродягу, что узрел окно.

И он, в себя его вобравший,

хранит любовно под сукном

одежд, в уме и граммах крови,

что на полградуса теплей

от чар. Немного подняв бровку,

ему Вы кажитесь смешней,

и оттого ещё любимей,

ещё желанней, лучше всех,

порой балетной гибкой примой,

и чище, чем пионы, снег.

И оттого течёт он рифмой,

иными жидкостями в ритм

от Вас весёлой, негневимой,

свечой от Вас святой горит.

Несложный свет, но дивно-чудный.

Лишь Вы владеете таким!

Поток ловимый, незабудный,

какой бессрочно им любим!

Просвириной Маше

Содружество

Песок, деревья, лужи,

настилом хвоя, зверь

в лесу, посадках дружат,

являя нам пример

принятья кусто-веток,

колючеств, высей, влаг,

лежащей гнили, ветхих

во имя общих благ.

Беспечье, шорох, скрипы

в мелодьи залов, нор,

дополненные хрипом,

обвалом с крон и гор.

Бриз, живность безуздечна,

покой, лесничий-страж -

слиянье в общий, вечный,

один большой пейзаж.

Разлучение

Икон на стенах нет и полках,

ведь ты портретна тут была.

Про то судили кривотолки

соседних пастей, как жила.

(Икон не надо, коль святая

под боком и очаг блюдёт,

чья рядом суть, коса витая

к салютам, трудностям идёт.)

И шума нет, стаканов, воплей

и в панихидстве лестных поз.

Я профиль свой печально-орлий

склонил, роняя капи слёз.

И память-диафильм, фрагменты.

Событье – пища, зуд зверью.

Я возле лика с чёрной лентой

свечою плачущей стою.

Кофейность

Твой утренний кофе прекрасен:

из чистых колодезных вод,

со сладостью жёлтою с пасек.

Вкусён ясено́вский твой мёд,

наверно. Приправленный ромом

(– к пикантности маленький штрих),

украшенный солнцем и словом

напиток, что сблизит двоих.

А город пусть холод гоняет

по всем парикам, меж аллей.

Пусть губы к устам прислоняет

рассветность, кофе́ющий шлейф.

И вкусную крепость приму я,

какую сызволишь налить,

какую на кухне, дымуя,

мечтаю однажды испить…

Просвириной Маше

В поисках лучшей жизни

Сменив меня на корм других,

ругая образ жизни, слова,

мчишь без прощаний в пик пурги,

посъев икру с моих уловов,

к богатым, вдовым, молодым,

в златых и новых опереньях,

оставив грусть, заботы, дым,

в эротно-алчных намереньях.

Ведь даль всегда светлей, милей,

и неизвестьем манит глупых.

Но век под шубой, что белей,

всегда волки, а сзади – трупы.

…И вот, милясь игрой, двошишь,