Подвязки, татуаж,

приём купюр и наций.

Ремесленный твой стаж

среди амортизаций.

Желанна и в хвалах.

Любой каприз исполнишь.

В имеющих телах,

как будто в море тонешь.

Покинут берег, дом.

Но годы слабят щели.

Корабль топит шторм

и ширь невозвращенья…

Волы

Не болюшко, а боль

кромсает всё внутри.

Ах, Олюшка, ах, Оль!

За что так, Боже, ты?

Ах, сельская страна!

Тут сушь на листьях трав

и в пашне седина

росистая с утра…

Вдохни, приди назад,

привстань, как уж не раз!…

А как же дочка, сад?

Прошу, ну не сейчас!

Без чувствия земля -

что семя, человек.

Ах, не сберёг тебя! -

вина мне та навек.

Зачем нам клубней пуд,

что корни в тьму плодит?

Зачем бескрайний труд,

что жилы холодит?!

Рябцевой Татьяне

Метеорит

Как радужный гранит,

лежит в раздолье тыла,

космичность тайн хранит

кусок огромной пыли.

Снаряд иных планет

иль это сердце Бога,

что выпало в ответ

на боль, как стало плохо

от зримых бед людских?

Иль уголь то с сигары

на поле городских

окраин – награда, кара?

Он – знак иль неба сор?

Кто рад, печален, воет…

Гляжу на чудо ль вздор,

чуть шелестя листвою…

Антинегатив

В поганстве окружном дыша,

замедливши снова вдыханья,

чтоб чистой остались душа

и в крылиях кровь для порханья.

Чрез раз или два, или три

зрачки поднимаю на встречье,

щадя все отсеки ноздри,

не взоря на гул, изувечья.

Речами запхнув уши в такт

сердечного ритма и мыслей,

я грежу о прошлости дат,

не видя под деревом вислых

и грязный поток, и плевки,

замёрзшие, хмурые лица…

Мечтанья о нас, как буйки

над хаосом, вечно что длится.

И век не встревая в погонь

бег, ругань и тесность катаний,

храню свои силы, огонь

для наших приятных свиданий.

Просвириной Маше

Глухота

Мне стон, набатный шум,

сирены, шелест, оклик

неведомы, – как глум,

невежи будто огрех.

И все, как рыбьи рты,

с нечувствиями тембра.

Страшней средь темноты.

Тишь нотного шедевра.

Пускай снаряд, прибой

шевелится, крик птицы,

порок неслышья мой

век будет дальше длиться;

хоть будет кликать друг,

хоть дикторы вокзалов…

Познал я сей недуг,

когда мне "нет" сказала…

Завтрак

Продли меня к себе

цепочкой серо-белой,

как ниткою к судьбе,

движеньем осипелым.

Смакуй, ловя струю,

и подбирай капели,

текут что по белью,

втирая маской в тело.

Я щедр, как всегда,

и курс в живьё направлен.

Вкушай, как никогда,

изыск, – любовью справлен.

Ты, может, сомелье?

Не знаю! Да и надо ль…

Распробуй тон в питье -

вина и авокадо…

Извергшийся поток

на чудо, смерть похожий.

Как жаль, миг короток!

В обед ещё продолжим…

Женщина

Просвирлен и явно промашен,

промельничен терпко, легко,

снутри карамельно прокрашен,

приближен к усадьбам богов,

и вдоль, поперёк исцелован,

изобнят, истроган, как столб

Иисуса, теплом избалован,

отведавший вкусы меж проб

всеместий прекрасной из Женщин,

магической феи в сыть, сласть.

Не надо цариц, иноземщиц!

Лишь с нею хочу себя класть!

Всепробовать, чуять и ведать

до клеточек каждость её,

улыбкой, прижатьем обедать

желаю, мир сдав в забытьё!

Просвириной Маше

Underground

Расквасилась серая тишь,

туманом куря на рассвете.

И в кошке разжёвана мышь,

что с вытекшим глазом в привете.

Тут россыпи жёлто гниют,

без чаши, колёсьев тележка.

Сарай – туалетный приют,

угарным, бездомным ночлежка.

И в луже утоп бутерброд,

как будто слоёный корабль.

Есенинский кучится сброд,

стараясь заделать ансамбль

из выкриков, стуков в ведро,

замнившись поэтной пехотой,

заливши блевотой пальто,

стараясь довытянуть ноту.

Тоске, холоданьям почёт,

продрогшим, согнутым осанкам,

и нос отпростудно течёт

пи*дою младой нимфоманки.

Тут хмурые все за одно,

тут ссоры, кулачия блудней,

тут в листьях златистых говно…

Сюжеты воронежских будней.

Редкость

Сакральных и крашеных кралей

заведомо видно средь всех -

кто мазанный миррой, эмалью;