шанс новой встрече. Рискну

сделать реальностью строки,

рук прикоснуться, души,

и продлевать наши сроки,

как полнят баки машин.

Поднятый взгляд не опустит

ветер и солнце, и дождь.

Буду с тобой даже в грустях,

если сама не уйдёшь…

Просвириной Маше

Чистота

В кипенно-чёрном подвале,

в гадостный яме на нюх,

где колко-липкие твари,

средь плесневелых краюх,

сбитых, сырых тротуаров,

в людно-стальной толчее,

между плевков и ударов,

в вязком дурном старичье,

и средь этажных моделей,

юных, кому чужд ум, пот,

стенок знакомых борделей,

сделавших в мир разворот;

и средь талантливых ленью,

красящих маркером глаз,

и одинаковых в звеньях

ты – мой чистейший алмаз.

Просвириной Маше

Буян

Раненный ль детскою веткой,

гадко-наружный, хрипой

злою вибрирует сеткой,

стопами, оком хромой,

тянущий речи резиной,

в сальных отрёпках, витых

хлёсткою бьёт голосиной

вставших, ищущих, святых,

страшен, взывающий к Богу

всячески всех покарать

пышет, невидимым рогом

столб атакует и кладь,

воздух пинающий, камни,

взмахи – удар топора…

Чую, что жив за сей гранью

тихенький отблик добра.

Грачи

Утро, как давешний вечер:

гогот, плюющая речь.

Тёмно-грачиная встреча

снова. Арбузная течь.

Свисты на попки красавиц,

падких на жильный насест,

с функцией часных забавиц,

самок осла, ой, невест.

Темь тут ярится зрачками,

денежно перья шуршат.

Мудрость и ум за очками,

травные ль очи спешат?

Ночь их с собой поравняет,

тёмность, опасье неся.

Воздух бараньи воняет,

хряков привыкших беся…

Старые враги

Кляксы и рваные кудри,

старый поношенный фрак

времени, где был так мудр,

юн и силён, как маштак.

Нынче – скупой и дохожий,

слаб и ворчлив, некрасив.

Будто на стену похожий -

к ссаках, рисунках, грязи.

Верный заветам Заветов,

библиям красных вождей,

и выключению света

в час молненосных дождей.

Ссыпал иголки с макушки,

взял катаракт пелену.

И промокашками сушки

стали в чаёвном плену.

Мокнут они, да и только,

а не вседевичье смен.

Челюсть осколочьем горьким.

Нечем творить грех измен.

Бытно заезжен старухой,

что греет книгой барак,

книгой стихов твоих, – сука,

что не прочла их никак…

Шторм

Тухлые, ржавые волны

вязко мозаику несут

из-за околицы школьной,

донца щекочут посуд

банок, плывущих коробок

с парусом-фантиком вверх,

буй откупоренных пробок,

и островком чей-то мех.

Лужи из рыночных далей,

вмиг огибая лоток,

тонко и разно питают

этот дождливый поток.

Туфлями топчутся ленты.

Как великаны во тьме

моря. Сокровища-центы

в сей штормовой кутерьме.

Травы цепляют, как грабли,

мусор красивый в кивке.

Чудо – внезапный кораблик

белый в помойной реке.

Кошка

Лёгкость накинутой шкуры,

когти воткнутые в древь.

В комнате древней, понурой

я, будто маленький лев.

Мышь, жаль, уже не боится,

моль чешет чаще бока.

Слава моя чуть лучится

всё же, пока что, пока…

Прежни хозяйски привычки.

Ткань, подоконник и я,

как и бывало… Вторично

всё, что не так… Чешуя

рыбы в вольере прозрачном

мною не бита, цела.

А за окном район злачный,

где страшно и средь бела.

Чую по-прежнему родность,

нужность, не слыша уж фраз.

Мёртво венчает животность

пустость стекольчатых глаз.

Последняя воля

К чужим подхорони,

свои и тут обрыдли,

чтоб в небе мне они

уж не вещали. Пыткой

тут были. Не хочу

родных к себе в соседи.

Я больше заплачу,

чтоб их не видеть сети.

Тереться гробом в гроб,

как боком тут в теснотах,

желанья нет. И чтоб

свои лишь слушал ноты

и мысли, волю, слог,

не вонь костлявой туши,

не храп, не запах ног,

что думы, ритмы глушат.

Упрячь в инакий склеп

к по духу близким, теме.

Хочу реалий треб

и пользы в это время.

Коль мест свободных нет,

кремируй, бросив в ящик, -

тем буду в сотнях лет

глухим к глупцам, незрячим.

Whore

Мясной глотая шланг,

хлебая пену с жилок,

желаешь много благ

лишь при именьи дырок.