Мужчина с расстроенной гримасой продолжил стоять с зажигалкой, поднесённой к невидимой сигарете, провожая недовольным взглядом дежурную по станции. Порядок есть порядок.

Дарвин пропал из виду: пару минут назад стоял рядом с Никитой, а спустя мгновение, его уже нет. Никите представился момент подумать про всё, что было и есть наедине с самим собой.

Все жалеют о том, что не сделали. Он думал про звонок отца, последний звонок. Про то, что он сбросил, даже не зная его намерений. Что он хотел ему сказать? Вдруг он не собирался кричать на него, а первый хотел попросить у него прощения? Да, в это мало верится, но люди способны меняться. Теперь Никита никогда об этом не узнает.

Никогда.

Захотелось побродить. Надоело стоять на месте. На часах было восемь часов вечера, хотя имеет ли это теперь смысл? Какая разница, сколько сейчас время? В метро, при аварийных лампах. Здесь постоянная темнота, вне зависимости от времени суток. Люди на станции сидели на платформе, пытаясь убить время ожидания, а ожидание убивало их внутри. Свет аварийных ламп теперь заменял солнце, красное, тусклое, потухающее от старости. Поднялся наверх по лестнице к вестибюлю. Он был пуст, одинокие, обесточенные турникеты, стояли раскрытыми. За стеклянными дверьми был переход, в котором был запечатанный гермозатвор, спасший от смерти спасшихся в метро. Погубивший тех, кто этого сделать не успел. Никита прислонил ухо к железному заслону.

Тишина.

Вряд ли кто-то смог выжить, а если и выжил, то тому не позавидовать. Рядом стояла бывшая касса, в которой продавали жетоны. Никита застал это время, когда в метро пользовались жетонами, они были разными: прозрачные, ярко-оранжевого цвета, грубо-зелёные, голубые. Последними были зелёные, перед тем как Харьков перешёл на цифровую технику и старые, работающие на фотореле турникеты, заменили на красивые и новые. Теперь достаточно было купить бумажный билет в автомате и поднести его к турникету. Он его заглатывал, и путь был свободен.

Со ступенек было видно всю станцию, как на ладони, красный оттенок ламп придавал ей мрачности. Будто здесь проходили съёмки очередного фильма ужасов из девяностых. Никита не хотел спускаться обратно к людям. Увидев балкончик над путями, направился к нему. Залез на него, свесив ноги над рельсами, прислонился к самому углу у стены. С балкона можно было увидеть только половину станции. Вторую половину закрывал потолок, который становился уровнем ниже после двух колонн от вестибюля. Под ногами шли рельсы и шпалы, разделённые на две части лотком.

Никита до сих пор не мог поверить, что всё это наяву. Может, он спит, а это всего-навсего страшный сон, и вот он уже должен проснутся, после того как уснул, уезжая домой на метро?

Ущипнул себя за руку. Больновато, значит, не сон.

– Это не сон, – утвердил себе Никита.

– Привет, – сзади послышался уже знакомый голос.

Никита обвернулся, это был Дарвин, он присел вместе с ним на балкончик. Разрешения он уже не спрашивал.

– Почему ты решил подружиться со мной? – спросил Никита.

– Я не знаю. Может, потому, что ты мне запомнился. Помог мне. Я ведь никого не знаю и искать мне некого. Я один.

Никита заглянул в карие глаза Дарвина, затем на пути. Долго молчал, но всё-таки решил сказать.

– Я искал отца. Мы с ним… Поссорились прямо перед тем, как всё это произошло, я уехал на учёбу, потом я пошёл гулять с другом. Как только домой начал ехать, тут это… Ну ты понял. Я надеялся его здесь найти, но я не нашёл. Теперь даже не знаю, что делать.

Дарвин выслушал всё. Возможно, он не поймет, что значит потерять отца, его память не застала родителей, но фантазия нарисовала свои облики. Он поразмыслил у себя в голове, потом отмахнулся от придуманного в ней.